Одно сплошное Карузо (сборник)

Почему-то вид молодой Беллы дразнил ощущением непозволительной роскоши, возникали миражи драгоценных каменьев и бесценных мехов – как может русская поэтесса носить такие шубы на фоне того, что происходит?! Хохма в том, что ни шуб, ни каменьев просто-напросто не существовало в ее быту, они лишь мерещились революционным демократам, ассоциировались с эстрадой (19 руб. 50 коп. за выступление по шкале Бюро пропаганды художественной литературы), а все туалеты роскошной суперстар можно, пожалуй, было охарактеризовать двумя милейшими словами: «разлетайка» да «кацавейка».

Эстрадные шестидесятые катились через Беллину жизнь клоунским, или, как тогда говорили «феллиниевским», карнавалом и в полной гармонии с его средиземноморским звоном поэтессе подчинялись мужчины, льстили женщины и предлагали дружбу животные.

В средиземноморской части нашей суровой родины, в миражном Тифлисе, ходила легенда, что Белла однажды зашла в клетку к медведю в сопровождении сотрудника местной Чека князя N. Князя медведь помял, поэтессу поцеловал.

Про медведя, может быть, и врут, но вот своими глазами видел я другое. Однажды провожали из Москвы в Ленинград Артура Миллера и на боковом перроне увидели свору сторожевых собак, привязанных к столбам, самых что ни на есть «верных Русланов». Хозяева их, сержанты и старшины, куда-то отошли по железнодорожным делам, и псы просто разрывались от ярости при виде такой массы расконвоированных граждан. Вдруг Белла – скачок, скачок – приблизилась к одному из страшилищ – ах, милая собачка! – взяла в руки жуткую морду, сплошную пасть, и поцеловала в обнаружившийся вдруг нос.

Видел своими глазами, господа, как чудовище мгновенно успокоилось и стало лизать Беллины руки. Знаменитости, эстрадные звезды окружены очень активным полем космической праны. На них и валится гигантский заряд чужой энергии, потная прана зала, взаимодействие и противоречие двух стихий: взять и отдать.

Эстрада – не только услада тщеславию, это дикий напряг навытяжку, руки за спиной, закинутая голова, «огромный мускул горла»: отдать и взять, опять отдать…

«Горло» – подарок структуралисту и фрейдисту:

«…обильные возникли голоса в моей гортани, высохшей от жажды»… «мой голос, близкий мне досель, воспитанный моей гортанью»… «во мне иль в ком-то, в неживом ущелье, гортани, погруженной в темноту» … «рана черная в горле моем»… «всего-то было горло и рука, в пути меж ними станет звук строкою…»

Что ж, и в самом деле, при всей своей внешней изысканности это балаганная, дерзновенная поэзия, ради массовой раздачи красот «берущая на горло».

Гармоничность Беллиного пути через славу развита, оказалось, до такой степени, что в разгаре этих явлений она едва не умерла от боли в солнечном (!) – что может быть естественней? – сплетении.

Сплетались бы в сторонней мгле!Но хворым силам мирозданьяугодно бедствовать во мне – любимом месте их страданья.Быть может, сдуру, сгорячая б умерла в том белом зале,когда бы моего врачаГазель Евграфовна не звали.

Ее спасли, конечно, Поэзия и приходящий ее любовник Юмор. Тахикардию смирил четырехстопный ямб. Больная Белла, дочь Ахата, вместо умирания глазела теперь на Газель, суть краха видоизменялась под рифмовочным потенциалом отца ее, добрейшего Евграфа.

Итак, мы выживаем и отправляемся к истокам еще не истребленного Ренессанса, в усладу горла – Сакартвело.

Грузинская нота Ахмадулиной связана, очевидно, с тягой к Средиземноморью, которое у всех у нас в каких-то там близких или далеких генах вместе с нашими греческими именами и иудейскими корнями, ну а ей-то сам Бог велел грезить «колыбелью человечества» с ее прямым итальянским происхождением, с синьором Стопани, шарманщиком и «дон жуаном».

… Итак, сто двадцать восемь лет назадв России остается мой шарманщик.Одновременно нужен азиат,что нищенствует где-то и шаманит.

«Шарманство» и «шаманство» – по сути дела две основные стихии и Беллиного, и вообще русского стиха, и есть ли лучшее место для их слияния, чем холмы Грузии?

Грузия – источник христианской веры для России, не менее важный, чем Византия, она и сейчас там живее, чем где-либо, недаром в грузинских стихах Ахмадулиной столько раз встречается слово Господь, всякий раз низводимое к строчной букве грязной советской цензурой.

Грузия – карнавал, заговор средиземноморских веселых плутов против одолевшей орды марксизма. Белла – ренессансное дитя; поэтому, тяжко страдая от утечки российского (советского) «ренессанса», она всякий раз бежит в Грузию.

…от нежности все плачет тень моя,где над Курой, в объятой Богом Мцхете,в садах зимы берут фиалки дети,их называя именем «Иа»…О Грузия, лишь по твоей вине,когда зима грязна иль белоснежна,печаль моя печальна не вполне,не до конца надежда безнадежна…

И Грузия ей отвечает всеми остатками своего рыцарства. Помню, в конце 60-х годов в тифлисских застольях всякий раз наступал торжественный момент, когда пили за «нашу дэвушку в Москве». У националистов среди портретов выдающихся грузин висел портрет Ахмадулиной: «наша дэвушка».

Однажды марксистский князь давал обед в Кахетии. Белла сидела по правую руку князя-секретаря, принимая его льстивые речи, а на другом конце огромного стола сидел еще один москвичишко, так называемый поэт, пропахший ссаками сученок-сталинист. Желая тут потрафить кахетинцам и заслужить стакан на опохмелку, поэтишко привстал над коньяками и тост за Сталина как сына Сакартвело скрипучим голосом провозгласил. Гульба затихла и грузины смолкли, усы повесив, шевеля бровями, продажностью московского народа в который раз в душе поражены. Тогда над шашлыками и сациви вдруг Беллина туфля промчалась резво, великолепным попаданьем в рыло ничтожество навек посрамлено. Все пьем за Беллу, князь провозглашает, и весь актив, забыв про сталиниста, второй туфлей черпая цинандали, поплыл, врастая в пьяный коммунизм.

«Сны о Грузии» – самый внушительный сборник Ахмадулиной, том в 541 страницу, из них чуть ли не треть – переводы из Бараташвили, Галактиона Табидзе, Тициана Табидзе, Симона Чиковани, Отара Чиладзе… Среди карнавального шума сделана была серьезная и в высшем смысле профессиональная работа, иные стихи стали русскими шедеврами, сохранив свою грузинскость.

«Молитва во время бомбежки» Симона Чиковани читалась сотни раз с русских эстрад, и это всякий раз была общая молитва всего того, что живо еще в двух народах, в огромном одном и растерянном, и в другом, малом и гордом.

Я – человек! И драгоценный пламеньв душе моей. Но нет, я не хочу сиять заметно!Я – алгетский камень.О, Господи, задуй во мне свечу!

Вот входит друг Отар Чиладзе со своим лицом индейца в какое-то малошикарное питейное заведение…

Я попросил подать вина и пил.Был холоден не в меру мой напиток.В пустынном зале я делил мой пирСо сквозняком и запахом опилок…

Он делит его, конечно, и с Беллой. Друзья обеих словесностей видят поэтов за колченогим столиком. Не в ту ли ночь Белла разглядела следующую фазу своей поэзии, о которой речь впереди.