Одно сплошное Карузо (сборник)

В эмиграции я сделал для себя одно неприятное открытие. Оказалось, что в период нашего хилого, советского, но все-таки ренессанса, когда иной раз с «малыми потерями» удавалось что-то напечатать, выставить, поставить в театре, снять в кино, мы были объектами не только ненависти со стороны шолоховистов-черносотенцев, но и предметами скрежета зубовного со стороны «левых», тех людей, которых полагали своими и для выхода которых на поверхность пытались раздвинуть цензурные рамки.

Скрежетали, оказывается, основательно, да и сейчас скрежещут. Вот Иосиф Косинский нападает вслед за Ниной Воронель на Андрея Тарковского, пытается все творчество большого мастера свести к подсоветскому приспособленчеству, к погоне за успехом и привилегиями. Ни факты, ни тем более оттенки фактов в такой «критике» в расчет не принимаются, а ведь если по «гамбургскому-то счету» брать, то окажется, что за бортом «совренессанса», кроме реальных поэтов, как Рейн, Бобышев, Сапгир, Найман, Бродский, Кублановский, Цветков, Горбаневская, даже уж куда ни шло Лимонов, оказывалось немало публики, просто профессионально негодной; от нее-то и идет основной скрежет.

Все это, увы, мне пришлось высказать для того, чтобы перейти к основной теме этой работы – к творчеству одного из лучших нынешних поэтов русского языка, напечатавшего почти весь свой поэтический объем в СССР. Это – Белла Ахатовна Ахмадулина, 47 лет. Адрес: Москва, ул. Воровского, 20, мастерская Бориса Мессерера.

В рецензии на недавно вышедшую в Москве книжку Ахмадулиной «Тайна» один из упомянутых выше эмигрантских поэтов снисходительно писал, что вот, мол, наконец-то появляется в сумасбродстве серьезная нота, переходит поэтесса в новое качество, приближается к народной жизни, к истинной поэзии, которую рецензент представляет, и потому достойна теперь сдержанной похвалы.

Может быть, и глупо прозвучит, но мне эта сдержанность в адрес Беллы кажется кощунственной. Внимая сейчас через океаны ее новой «серьезности», с любовью и непреходящим очарованием вспоминаю ее «несерьезность», весь блеск и нищету той нашей молодой поэтической эстрады, «пятнадцать мальчиков», толпящихся у подмостков, а может быть и больше, чем пятнадцать, и думаю о том, что Беллин трескучий факелок, то разгорающийся до городского фейерверка, то обращающийся одиноким светляком, всегда давал в «черном бархате советской ночи» больше огня, чем фонари профессиональных правдоискателей.

Однажды в студеную зимнюю пору Ахмадулина везла Ахматову на своем видавшем всякое «Москвиче». Розовощекость водителя в те отдаленные времена не поддавалась описанию. Даже благоговейное дрожание перед величественным пассажиром не остужало ланит.

Но ее и мое именабыли схожи основой кромешной —лишь однажды взглянула с усмешкой —как метелью лицо обмела.Что же было мне делать – посмевшейзваться так, как назвали меня.

Пассажир, очевидно, к этому моменту не знал водителя – просто сказали: Анна Андреевна, за вами тут девушка заедет – и потому «метелью не обметал», вообще не смотрел, думал о чем-то своем. Водитель же, между тем, крутя баранку вдоль Садового кольца, шептал в полубеспамятстве строчки будущего стиха: «…я завидую ей молодой и худой, как рабы на галере» … «я завидую ей же седой…» «…с вещим слухом, откликнутым зовом, то ли голосом чьим-то, то ль звоном, излученным звездой и судьбой, с этим неописуемым зобом, полным песни, уже неземной». Завернули на Каретный, остановились перед светофором. Здесь от ужаса перед поэтическим грузом «Москвич» передернулся лошадиной дрожью и заглох. Позади скапливались транспортные средства. Доносились рулады Великого-Могучего-Правдивого-Свободного. Ахматова иронически молчала, Ахмадулина в полном унижении и отчаянии занималась разрядкой аккумулятора. Подошел по-зимнему огромный городовой, заглянул внутрь, усмехнулся:

– Две дуры сидят, молодая и старая.

Орудовцу, конечно, и в голову не могло прийти, что он присутствует при значительном явлении русской поэзии, передаче жезла. Скорее всего это не приходило в голову и прямым участникам события. Ахматова недоумевала, Ахмадулина мучилась от неслыханного юношеского унижения. Что ж, передача жезла не всегда происходит на царскосельских торжественных актах.

Когда Ахматова умерла в 1966 году, Ахмадулиной было 29 лет. Она родилась, стало быть, в год принятия Великой Сталинской Конституции, в достославный 1937-й.

Русский поэт в прошлом ставил под вопросом место своего рождения, нынче поэт мучительно обозревает время своего появления на свет – много ли вокруг совершено преступлений?

Я думала в уютный час дождя,а вдруг и впрямь по логике наитья,заведомо безнравственно дитя,рожденное вблизи кровопролитья.

В отместку палачам младенцы тридцатых годов как раз оказались первым советским поколением, вернувшимся к основам нравственности.

Обозревая сейчас из столь далекого далека (вот эту строчку, например, пишу в горной деревне Шугарбуш, штат Вермонт) различные периоды Ахмадулиной (если можно так сказать о Белке, добром друге времен соседства и разлуки), я думаю о том, как гармонично и естественно все это протекало.

Вот где-то стала мелькать на молодых сборищах, описанных Евтушенко, высокомерная студентка с «тяжелокованной косой». Молодые влюбленности, «зеленый ветер шипра», бурная, загульная погоня за ассоциативной рифмой, просвисты вдоль московской поземки.

Оттепельная, едва ли не развязная (во всяком случае развязанная) рифмовка вырабатывала походку и мимику молодого литературного поколения.

Я так щедра была, щедраВ счастливом предвкушеньи пеньяи с легкомыслием щеглая окунала в воздух перья.

Недорого я дам за писателя, не испытавшего в юности этого щеглиного легкомыслия и неряшливой щедрости, с которой опять же в поисках ассоциативки удалой ты сравниваешь мазурку и мензурку «внутри с водою голубой»… писателя, не замиравшего в комическом утреннем ошеломлении перед автоматом с газированной водой и перед другими источниками питья, пусть это хоть подземный метрошный конус с томатным соком…

за красоту твою и милостьблагодарю тебя, томат,за то, что влагою ты влажен,за то, что овощем ты густ…

…и далее, и далее, что стоит в базарный день молодой писатель, не разбудивший в поисках прочих влажностей иной десятиэтажный дом?.. Стакан воды, судари мои, не более того!

Не менее органично, чем поиски влаги, на поверхности в свое время появились ахмадулинские «О», эти пузыри неуместного в быту и в бытовой поэзии восторга. Перетряхнув пару сундуков отечественной традиции, молодая Ахмадулина завершила до поры свой гардероб весьма неожиданными в синтетический век натуральными боа и шлейфом:

Влечет меня старинный слог.Есть обаянье в древней речи.Она бывает наших словИ современнее и резче.

В этом было, на мой, взгляд, нечто «хипповое», «желтоблузное», усмешка в адрес стереотипов журнала «Юность»; вывернутая наизнанку аристократичность оборачивалась изрядной «затоваренной бочкотарой».

Вот «Маленькие самолеты», одно из лучших стихотворений начальной поры. Поистине свободный стих. Нахальная рифмовка «самолета» с «соломоном».

…Те маленькие самолеты,Как маленькие соломоны,Все знают и вокруг сидят…

Недаром смеховой орган ЦК КПСС «Крокодил» рядом с издевательствами над «Апельсинами из Марокко» в ярости перепечатал этот стих целиком – ратуйте, мол, дорогие товарищи! – по глупости увеличив тираж «самолетиков» на три миллиона своих копий.

Кстати, о гардеробе. У современников, порой довольно злых, одежда Ахмадулиной иной раз вызывала подъем отрицательных гражданских чувств.