Одного поля ягоды

— Ты не отрицаешь, что это преступление.

— Это просто слово, — сказал Том. — В словах столько значимости, сколько ты даёшь им. Я допускаю, что кто-то может счесть это преступлением, но если так, то по всем правилам он не должен игнорировать тот факт, что все вовлечённые лица считаются виновными.

— Какое облегчение, — сказал Нотт, искоса глядя на Тома. — Ну, одно полетело. Пошли вниз?

— Пока нет, — сказал Том. — У меня ещё три осталось.

— Три? — повторил Нотт. — Мне кажется, ты здесь растягиваешь границы определения «несчастный случай».

— Если это наш единственный шанс перед окончанием каникул, мы не должны растрачивать возможность, — сказал Том, вытаскивая ещё один набор пузырьков из сумки. — Эти пойдут Пертти Лехтинену из Стирлинга, Тадейсу Эглитису из Суонси и Германну Гердту из Хэнли.

— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, — сказал Нотт, поднимая двух сов и сокола. — Стирлинг в Шотландии. Это в трёхстах милях. Мне надо будет отправить его с самой быстрой птицей, чтобы оно успело прибыть до разрушения чар. — Нотт погладил пёрышки птиц и мягко им пробормотал. — К вашему прибытию будет уже темно. Доставьте письма, не ждите ответа. Не давайте никому вас увидеть и не останавливайтесь на охоту. Прилетите до утра, и я позабочусь, чтобы каждой из вас дали по свежему зайцу на завтрак.

Птицы съели несколько кусочков сушёного мяса и выпили по последнему глоточку воды, а затем поднялись в воздух, взбивая листья на своём пути. Капли воды разлетелись по деревянным половицам у ног Тома, за которыми последовал, секунду спустя, «плоп» жидких белых экскрементов.

Нотт украдкой посмотрел на него:

— Наверное, мне стоило тебя предупредить об этом.

Закончив с задачей, Том и Нотт вернулись к переднему двору дома, Нотт показывал дорогу, а Том следовал в паре шагов позади, тайком изучая механизмы работы поместья. Газон был толстым ковром зелёной травы, ничем не похожим на разрозненную пожелтевшую почву, которую копали лошади его дедушки в полях у подножия Усадьбы Риддлов. Тут и там Том замечал камни с вырезанными рунами, наполовину укрытые под кустами бирючины, и композиции топиариев. Надписи должны были быть некой комбинацией о погоде, солнце, долголетии и росте — некоторого рода составные чары, у которых не было эквивалента в общепринятых заклинаниях.

В какой-то мере доставляло удовольствие припоминать, что чары были сложными и могли быть лишь работой мастера чар, а не семьи Нотта, которые растрачивали свою долгую жизнь на легкомысленные развлечения — перепись волшебных генеалогических древ, задание, которое Том считал не более влиятельным или стоящим, чем сохранение родословных сельскохозяйственных животных. Если камень был неисправен или каким-то другим образом испорчен, они были бы не в состоянии починить его самостоятельно. Они были бы беспомощными и бесполезными, в отличие от Тома, который был вполне уверен, что справился бы — с правильными книгами и некоторыми подсобными советами Гермионы, конечно.

Они добрались до пролёта мощёных камнем ступеней, затем поднялись железной с шипами дверью главного входа, к которой Нотт приложил бронзовое кольцо, отлитое в виде венка из дубовых листьев. Бронзовые жёлуди клакнули о дверь, и она распахнулась без единого звука.

Внутри было холодно и темно, обширное пространство соборного нефа, не загромождённое скамьями, пыльными канделябрами или вычурным алтарём позади, который так близко к Рождеству был бы занят обязательным рождественским вертепом: обутыми в сандалии паломниками с густыми бородами, верблюдами и ягнятами, звёздами из мишуры и голубоглазой куклой младенца в деревянных яслях. В угасающем дневном свете череда витражных окон подсвечивалась цветами драгоценных камней, каждое из которых изображало какую-то сцену и было пропитано чарами рекурсивного движения. Единорог и олень с восемью рогами бежали и бежали друг за другом у подножья могучего дуба; Мерлин с посохом в руке возлагал золотой венец на чело юноши, преклонившего колено; волшебник протыкал концом сверкающей пики грудь ревущего дракона, пока на фоне хихикал и потирал руки гоблин; ведьма в золотом плаще играла на лире под раскидистыми ветвями дерева, а вокруг её головы порхали голубокожие пикси.

— Многие волшебники предпочитают романтизм, — объяснил Нотт, махнув головой на окна. — Этот стиль никогда не выходит из моды. Волшебники с ума сходят по всему, что перекликается с грандиозными былыми временами, когда редкие волшебные растения цвели в каждом огороде и можно было летать сотню миль на сосновой ветке, и любой мог вести успешное дело, расправляясь с дикими чудовищами за вознаграждение, а не пересчитывать кнаты за кассой.

— Как я понимаю, они не являются исторически достоверными, — заметил Том.

— Это искусство, — сказал Нотт. — Когда оно вообще таким было?

Он собирался сказать что-то ещё, но тут из-за крыла нефа выскочил крупный волкодав с лохматой серой шерстью и ошейником, который, казалось, был сделан из чистого золота. Его пасть открылась, с языка капали слюни, хвост вилял туда-сюда, но, кроме клик-кликанья когтей по каменному полу, он был совершенно — неестественно — молчалив.

Нотт упал на колени и обхватил собаку руками, почёсывая висящие уши:

— Привет, старушка. У тебя уже был чай?{?}[Имеется в виду чай как приём пищи (он же «файв о’клок»), нечто вроде полдника] Нет? Полагаю, нам надо что-то с этим сделать. О, кстати о птичках, это Риддл. Он гость, поэтому тебе нельзя его кусать, но если ты заметишь, что он трогает что-то ценное, я даю тебе полное право сбить его с ног и усесться сверху.

Тому он сказал:

— Чай подают в зимнем саду, он там, сзади.

Оглядев переднюю, Том заметил:

— Тут довольно заброшено? Столько места, но оно почти не используется.

— В этом и смысл, — ответил Нотт, провожая его в заднюю часть нефа. — Звук потрясающе резонирует, когда играют на органе, — он показал на дальнюю стену, где была батарея золотых труб тридцати футов высотой, тускло мерцающих в полумраке раннего вечера. — Но ты сюда пришёл не смотреть на мой орган, а я не настолько вульгарен, чтобы хвастаться им.

И так они пошли по тёмному коридору, освещённому стеклянными фонарями. Они прошли мимо портретов степенных мужчин в чёрных дублетах и женщин с бледными лицами в газовых вимплах{?}[Средневековый английский женский головной убор, нечто вроде апостольника ] в позолоченных рамах, которые обращались к Нотту скрипучими голосами: «Вот так так, Теодор!» и «Прошу тебя, кто сий молодой человек? Кем будет его отец, кем будет его мать?» или «Не соизволил к Вам прийти поклонник?»

Нотт не обращал на них внимания, идя вниз по ступенькам, повернув за галерею, выходящую на клуатр, и, наконец, остановившись у арочной двойной деревянной двери, увитой затейливым деревом из филиграни, выполненной золотой проволокой в виде решётки из листьев и веток, закрывающих обе стороны. Собака, следовавшая за ними всю дорогу, облизываясь, опустилась на камни и выжидающе посмотрела на Нотта.

— Тут пароль, — сказал Нотт. — Он вовсе не сложный, но мать считает его забавным.

Он прочистил горло, сжал губы, а затем, постукивая по бедру, чтобы отсчитывать такт, просвистел короткую весёлую мелодию, заводную моряцкую частушку, не более пятнадцати секунд.

Когда он закончил, ветки расплелись и издали тихий металлический звон, открыв пару золотых дверных ручек.

— Средство не имеет значения — можешь играть хоть на бокале для вина, если пожелаешь, но артикуляция должна быть именно такой, — сказал Нотт, поворачивая ручки и открывая дверь. — Маменька! Я привёл гостя!

Зимний сад ничуть не походил ни на функциональные прямоугольные коробки теплиц Хогвартса, ни на оранжерею Риддлов, где всё свободное место было использовано для выращивания культур к их столу. Экзотические фрукты и овощи, ягоды и травы не по сезону, по-летнему распущенные цветы — необходимая в военное время бережливость, но несовместимая со стандартными блюдами из сада победы обычной британской семьи. Этот зимний сад был построен в виде формы для пудинга — округлые ярусы, сложенные друг на друга и увенчанные хрустальным куполом, стеклянная ротонда, которая пропускала свет от рассвета до сумерек и, как следствие, была тёплой, как баня.