Одного поля ягоды

— Ты так хорошо владеешь словом, Том, — вздохнула Гермиона.

— Я знаю, — ответил Том, глубоко вдыхая запах Гермионы. Мыло, свежепостиранное бельё, травяной чай. Если и было что-то хорошее о Ж.А.Б.А., то это то, что их предметы больше не разделялись по факультетам, поэтому он мог быть соседом по парте Гермионы на каждом уроке. — Если меня попросят произнести речь, мне не составит труда придумать, что сказать. И, конечно, хорошо, что твои родители тоже приглашены, Гермиона. Это будет отличной возможностью нам сказать им, что им не стоит встречать тебя на Кингс-Кроссе этим летом.

— Извини? — сказала Гермиона. — Ты хочешь сказать, что я не смогу вернуться в Лондон в следующем году?

— Я говорю, что у тебя нет для этого причин, — сказал Том, выбирая слова так, чтобы они звучали убедительно. Неопровержимо логично. — Ты теперь взрослая в обоих мирах. Ты будешь полностью квалифицированной ведьмой в июне. Ты посещала ужины Слагхорна последние несколько месяцев — и мне не надо было тебе о них напоминать — и даже разговаривала с людьми о волшебных карьерах. Какие карьерные возможности в Лондоне? Если только твои родители не смогут начеркать какие-то рекомендации с объяснениями, почему ты не пошла в Даунуэльскую школу в тридцать-восьмом, то тебе там нечего ждать, кроме как вписаться в добровольческую службу, пока тебе повезёт — или, в этом случае, не повезёт — оказаться в положении.

Постоянной трудностью его жизни было ожидание того, что люди догонят его мысль. Там, где он просчитывал грандиозные видения Того-Что-Будет, другие просто размышляли о возможности съесть ли на ужин жаркое или объедки с прошлого вечера. Гермиона представляла собой странное противоречие, ведь она была в полной мере способна понять абстрактные планы Тома, когда задавала несколько наводящих вопросов, но если её не направить на верный путь, она чаще всего зацикливалась на мелких, не имеющих значения вещах — инструментальной ценности, моральных принципах и То-Что-Делать-Нельзя.

— «Оказаться в положении», — слабым голосом сказала Гермиона. — Да никогда!

— Пока не выйдешь замуж, нет, — сказал Том. — Я не могу представить, что мой дедушка будет сильно рад бастарду в доме.

— Я и замуж не выйду, — твёрдо сказала Гермиона. — Ты прав, я хочу карьеру, но я хочу её по моим собственным заслугам. По крайней мере, я хочу сама зарабатывать до того, как приду к — к отчаянным шагам.

— Тебе не следует оскорблять каждую замужнюю трудоустроенную женщину, — сказал Том осуждающим тоном.

Гермиона опустила голову и отвернулась, усмирившись:

— Я не это имела в виду!

— Я знаю, — сказал Том. — Но другие люди не поймут. Знаешь, Гермиона, ты могла бы извлечь выгоду из этих дел светского дебюта, если его организует бабушка. Респектабельное общество, множество знакомств — это будет хорошим шансом попрактиковаться во вращении в обществе без долгоиграющих последствий, если у тебя что-то не получится. В конце концов, ты всё равно не увидишь снова большинство этих людей.

— У тебя, конечно, странная манера приводить аргументы, — сказала Гермиона.

— Я стремлюсь быть как можно более честным. — сказал Том. — Ты думаешь, я бы стал лгать тебе, только чтобы уберечь твои чувства?

Гермиона просто покачала головой и сжала губы в ниточку. Том, оглядевшись, заметил, что слизеринцы вокруг него, якобы погружённые в свой завтрак с чаем и тостами, тихий обмен мнениями и личную переписку, наблюдали за их с Гермионой беседой с поразительной незаинтересованностью. Он понимал, что это необычно, когда молодой мужчина и молодая женщина предаются столь близким отношениям в публичной обстановке. Самое большее, что он когда-либо видел между женихами и невестами, — это сдержанное держание за руку под столом, подачу руки и сопровождение до уроков и целомудренные поцелуи в щёку на прощание.

Здесь же Гермиона была зажата под мышкой Тома, её плечо прижималось к его боку в маленьком пространстве, которое было сделано путём приказа остальным подвинуться вправо по скамейке и ужаться.

«Меня никогда не целовали в щёку, — осознал Том. — Кроме моей бабушки».

Это не было мыслью, которая часто пересекала его сознание, но в последние недели он начинал думать об этом всё чаще и чаще.

Он навещал василиска каждые несколько дней, принося ему еду и сообщая, что он будет отсутствовать на каникулах, и каждый раз василиск интересовался о прогрессе Тома по обеспечению себе партнёра. Это раздражало, но у Тома не было высоких ожиданий касаемо общения с животными, особенно тех, кому хватало гнусности, чтобы комментировать его привычки в ванной. Том приписывал их изменениям, нежеланными и непрошеными, которые проявились в возрасте четырнадцати лет и не покинули его даже по достижению зрелости. Они не ограничивались физическими изменениями: к его крайней обеспокоенности, иногда в его мыслях появлялись вульгарные фантазии, которые проскальзывали при малейшем побуждении.

«Но если это было лишь фазой, то от неё страдали все остальные. Включая Гермиону», — Том утешал себя знанием, что Гермиону, почти определённо, тоже никто не целовал в щёку, кроме её родителей.

Когда часовая башня показала четверть часа, масса студентов принялась мигрировать от обеденных столов, оставляя за собой горы грязного фарфора и липкого столового серебра. Том подал Гермионе свою руку и провёл её на несколько этажей вверх до кабинета магловедения. Это было одним из предметов Ж.А.Б.А., на который записалась она, но не Том. Он получил «превосходно» по С.О.В., лишь прочитав учебник — и используя свои собственные знания о «социальных обычаях обыкновенного британского магла». Он рассматривал это как растрату пяти академических часов в неделю, но стоически выдерживал защиту этого предмета от Гермионы. (Несмотря на его железный самоконтроль, Том не мог хранить молчание, когда Гермиона предложила им написать в Совет попечителей, чтобы предложить сделать этот предмет обязательным).

Они прибыли в класс, расположенный в широко раскинувшемся коридоре, разделённом с другими непопулярными факультативами, нумерологией и древними рунами.

Поддавшись порыву, полёту фантазии, над которым Том определённо не размышлял с самого завтрака, он наклонился вперёд и вниз и проскользнул своими губами по щеке Гермионы.

Или точнее, он собирался проскользнуть по её щеке, но она повернулась, чтобы задать ему вопрос об их экзаменах в конце семестра, и он, к их обоюдному удивлению, задел уголок её рта.

Первым полученным впечатлением была нежная кожа, у гладкости которой не было и следа жёсткого покалывания его собственной, где он брил свои усы, но он всё ещё мог чувствовать жёсткие бусинки волосяных луковиц под плотью. Вторым впечатлением был вкус, незамысловатая леденцовая сладость от глазированной булочки, которую она съела со своим утренним чаем. Третье и четвёртое прибыли одновременно: запах её кожи и волос и теплота её щеки, когда краска проявилась на её лице, тепло излучалось так густо, что он почувствовал его на своём собственном лице, пока мускул его глаза не дрогнул и не дал ему осознать, что его чувство — смущения — неловкости — сконфуженности — трепета — было не его, но проекцией эмоций Гермионы.

Он отвернулся, и связь, изумительно интимная, испарилась в одночасье.

— Том, — робко сказала Гермиона, прижав руку ко рту.

— Тебе пора на урок. Ты ненавидишь заходить последней, — сказал Том. — Ты присоединишься ко мне на обеде за столом Слизерина?

— Д-да, — сказала Гермиона. — Конечно.

Том остановился в туалете — туалете мальчиков, не девочек со скрытым входом в Тайную комнату, — чтобы освежиться. И чтобы изучить путаницу чувств, которые он в данный момент ощущал, реакцию Гермионы на него и значение… поцелуя. Потому что это был поцелуй. Он не мог это называть ничем иным.