Огола и Оголива
Шрифт:
–Всё! Хочу быть дворником! Полдня метлой помахал, а зарплата та же! А даже если бы зарплата была выше и я могла бы купить себе на неё дорогую помаду, лак, то кто бы на мне их увидел, если я целый день никуда не хожу?
Ей было тогда сорок лет. Мама как-то не подумала, что скоро зима, и надо будет убирать снег, долбить ломом лёд и отдирать его же от асфальта деревянной лопатой.
Помню, как было тёплое бабье лето. Я села на лавочку рядом со своей школой. Я грустно думала о том, что скоро мама станет дворником, будет всё время сидеть дома, и я не смогу больше видеться со Светой.
Родители никогда не доверяли мне,
–Она тебе в четырнадцать лет в подоле принесёт, вот увидишь!– с сатанинской злобой орал отчим. И я в ужасе смотрела на свой подол,– что же такого страшного я могла в нём принести?!
Но поскольку я не общалась с людьми, это сулило серьёзную опасность. Я могла поверить тем, кто мне понравится. Вот я так и прикипела душой к Свете с дочкой. А Проповедница – просто мой вызов родителям и обществу.
Сейчас я не понимаю, зачем мама устраивала мне скандалы, истерики, чтобы я непременно закончила одиннадцать классов. Для чего ей было нужно моё полное среднее образование, если она не давала мне учиться или работать? Нет, она не была против, чтобы я училась или работала, только всё было должно быть в шаговой доступности.
Нет, сама я не хотела бросать школу, но наши учителя считали, что в десятый класс должны переходить достойнейшие. По мнению педагогов, а также моей заносчивой соседки по парте Лизы Лаличевой, после девятого класса в ПТУ и колледжи (так тогда по-американски переименовали техникумы, а сейчас всё вернулось) уходят одни недоумки и «отбросы общества». Хотя после я встречала дочек предпринимателей, директоров заводов, они после школы шли в колледжи, чтобы как можно скорее овладеть специальностью и начать зарабатывать деньги. Да я и сама сейчас, как это ни глупо, сожалею, что не пошла сразу в техникум: там и однокурсники радушнее, и преподаватели человечнее. Ведь школа сейчас – просто свалка по месту жительства, а в колледже у всех одна цель: побыстрее выучиться чему-нибудь и зарабатывать.
Бабушка стала искать мне работу, когда я ещё училась в предпоследнем классе. И все её знакомые говорили, что работы для меня– просто море!
Мама, конечно, не желала, чтобы я убирала грязь. Она спала и видела, чтобы я что-нибудь записывала в журнальчик или выдавала талончик. А ещё больше она мечтала, чтобы я всегда была маленькой и осталась в школе:
–Вот бы тебя взяли в вашу школу лаборанткой! – заискивающе говорила она.
Но это было так глупо, что я не могла воспринимать это всерьёз. Да ничего приготовить для опытов по физике и химии я бы просто не смогла!
И когда все мои одноклассники ездили в Москву на курсы, я с благословения своей матери вела праздный образ жизни: после школы смотрела кино по каналу ТВ-6. Я с грустью думала, что через год этого уже не будет: я видела себя в какой-то мрачной конторе со столами и противными старыми тётками, где я что-то переписывала от руки.
Я окончила школу, и инертно ждала, как меня определят на какую-то работу. Но никто не заставлял меня ничего делать.
Да, 90-е были страшным временем. Но, невзирая на инфляцию, безработицу, ещё оставалось много разных льгот, бесплатной помощи. Сейчас выходит, что даже тогда ещё не нужно было платить за каждый свой шаг.
Тогда все спрашивали меня:
–Куда ты
будешь поступать?–Я работать пойду, – отвечала я то гордо, то со вздохом, и на меня все смотрели как на идиотку, ущербную, нищую.
У бабушки были знакомые в похоронной конторе. Мама как-то сказала:
–Вот прогладишь там ленточку для венка, сразу много денег получишь!
Я сейчас вижу, что мой класс был довольно инфантилен; у них не было никакой цели, но зато их родители, – продавцы, бухгалтера, воспитатели, переводчики, инженеры, врачи, – мыслили реально и оказались дальновидны.
–А ты сколько хочешь учиться, три года или пять? – спрашивала меня Вика.
–Нисколько. Я работать пойду.
–А зачем?! Что ты хочешь купить?!
И я, и Вика, мы считали, что все блага появляются сами собой.
–А где ты будешь работать? Ты маме хочешь помочь?
Она вообще была очень прилипчивая, обожала задавать идиотские вопросы.
И я рассказала про «ленточки для венков». Я же была уверена, что всё уже на мази.
–Ой, Ал, да ты что, туда все приходят с такими скорбными лицами!
Но когда я после получения аттестата с простой души спросила маму, когда же мне выходить гладить ленточки, она устроила скандал:
–Что?! Совсем, что ли, дура?
А я не могла понять, в чём же виновата, мне же обещали!
Отец Лизы, Семён Витальевич, работал в Красной больнице в инфекционном отделении. Она тоже собиралась стать врачом, но в этом году не поступила. И мама как-то обронила мечтательно:
–Вот бы он устроил вас к себе санитарками!
Странные у неё какие-то мечты: дочь-лаборантка, санитарка, секретарка.
Но Лаличев не стал бы мне помогать хотя бы потому, что конфликтовал с заведующей отделением Марьей Ивановной. А сама Лиза на такую просьбу окрысилась бы:
–А он что, тебе обязан?
Но я в свои семнадцать лет была очень странной, не от мира сего. У меня тогда не было никакого просвета в ноябрьских тучах: в классе со мной не общались, родители травили. Больше всего на свете я хотела стать кому-то нужной, но всем мешала. Наверное, я была нужна своим родственникам, но они мне просто осточертели, хотелось новых людей, свежей крови. Ведь за мои семнадцать лет мы не расставались с ними ни на секунду!
И я сама для себя решила, что любой труд почётен. Мама год назад слышала по радио, что главврачу одной из наших больниц катастрофически не хватало работников.
И первого сентября, когда после липкой духоты сразу стало очень холодно, я решила сделать родителям сюрприз. Я надела польскую чёрную блузку, нелепые широкие брюки в форме трапеции, взяла паспорт, аттестат, и пошла устраиваться на работу.
Мне очень нравилась наша Красная больница, если такое вообще уместно говорить о лечебных учреждениях. Тогда она ещё была сравнительно современной и ещё не обветшала, как сейчас, два десятилетия спустя.
Эту лечебницу в деревне Соболевской в 1873 году построил фабрикант, прусский подданный, Людвиг Рабенек для своих рабочих с пунцово-красиль-ной, ситценабивной и бумаго-красильной фабрики. В 1898 году вместо старой деревянной больницы построили новую каменную на 31 койку, со встроенной операционной, и тот исторический стационар стал теперь административным корпусом. Туда-то я и навострила лыжи. Деловито спросила у какого-то мужчины, попавшегося на лестнице:
–Где у вас тут отдел кадров?