Огола и Оголива
Шрифт:
–Зачем тебе это, это же для тех, кому тридцать пять – сорок…
Странно, зачем человеку секта в самый расцвет? Просто она сказала первое, что в голову взбрело.
Подошла наша электричка, мы сели с краю. Я у прохода, Татьяна Ивановна– у окна. Напротив меня сидела очень красивая женщина в возрасте, с жёлтыми волосами. Её глаза всю дорогу были закрыты, а веки красиво накрашены светло-голубыми тенями.
На Захаровой был советский плащ цвета тёртого кирпича, а на коленях она держала нелепый, светло-серый, тонкий портфельчик. Лицо её стало злым и замкнутым. Мне хотелось пообщаться с ней, но она всю дорогу злобно молчала.
В вагоне торговали газетами, книгами, мороженым, шоколадом, а ещё пели.
Как вышло так, что сердце ноет,
Так сердце ноет, не видно дна,
Нас было двое, нас было только двое,
Теперь и я один, и ты одна.
И меня поразила песня, когда как Татьяна Ивановна была равнодушна ко всему. Странно, ведь это же– взрослая песня о том, чего я не испытала, но, получается, очень хотела бы испытать. Недавно я узнала, что написал её Вячеслав Добрынин, а исполнял Михаил Шуфутинский. Их обоих я терпеть не могла, потому что отчим, когда напивался, ставил по нескольку раз одну и ту же кассету, и это было что-то страшное. А Шуфутинский жил тогда в Америке, и говорил, что ненавидит Россию и русских, и имеет к ней точно такое же отношение, как воробей, вылупившийся в гнезде, свитом в конюшне. Шуфутинский испортит любую песню, а этот неизвестный исполнитель из народа сделал из неё шедевр!
А вслед за ним вошло горе:
–Православные, русские братья и сёстры во Христе! Многие из вас меня хорошо знают. Многие из вас меня хорошо помнят. Я тоже хорошо знаю и помню многих из вас. Тяжело осознавать тот факт, что моя жизнь и судьба целиком находится в ваших руках, но я прошу вас понять меня, войти в моё положение. Мне нужна операция на сердце, стоимость которой десять миллионов швейцарских франков, а у меня нет таких связей, чтобы обратиться на телевидение! Мне помогли собрать девять миллионов русские люди и Русская православная церковь! Господь наш, Иисус Христос, сказал: «Возлюби ближнего своего». Я никогда не стал бы так перед вами унижаться, но у меня – маленький ребёнок, ни то бы я уже давно покончил с собой! Я устал от такой жизни, мне наболело и надоело постоянно всё всем рассказывать, показывать и доказывать! Благослови вас всех Господь!
И он пошёл дальше по проходу. Этот человек был очень плохо одет и бесформенно толст. Откликнулись многие. И спящая женщина с красиво накрашенными глазами, достала ему из своей сумки, которую держала на коленях, тысячу рублей. Она же дала денежку и нарочито противно поющим детям-побирушкам.
А Татьяна Ивановна ничего ему не дала. И я – тоже, потому что растерялась, и не хотела, чтобы она видела. Этот человек был страждующим Христом, который постоянно спускается к нам с небес в самом жалком обличье, а мы всё время отпихиваем его ногой. Потому что, как сказал Высоцкий, «красивых любят чаще и прилежней».
И когда этот мужчина благодарил нашу Русскую православную церковь, его слова резали меня, как меч. Я чувствовала себя грязной отступницей. Я тогда ещё мало что знала о духовной жизни. Да, у нас нет общин, но батюшка может пойти навстречу «активному прихожанину», установив в храме жертвенный ящичек на сбор средств для его лечения.
И вот, наконец, вокзал, от которого всегда так много ждёшь. Москва! Как много в этом звуке для сердца русского сплелось!
Мне надо было купить жетоны на метро, ведь у Татьяны Ивановны, как в фильме «Кин-дза-дза», была «гравицаппа», в нашем случае– бесплатный проезд. «Вот была бы у нас гравицаппа, мы рванули бы в любую точку галактики!»
Когда я была в столице в последний раз, в метро ещё стояли разноцветные разменные аппараты для монеток. Один жетон,– прозрачный, бледно-зелёный, пластиковый,– стоил в 1997 году тысячу рублей. Я подала в окошко пять
тысяч, – зелёные, с городом Псковом,– и кассир сдала мне три тысячи. Деньги из-за инфляции ходили только бумажные. Я так подробно рассказываю обо всём этом, чтобы передать дух того времени. Всё это уже зацементировано в минувшем столетии, а для меня было, словно вчера.Кассир сдала мне две жёлтые тысячи, и одну зелёную, надорванную. Зелёные купюры обменивались на жёлтые, из обращения исчезли, а тут на тебе, появились! Я рассматривала зелёную купюру слишком недоумённо, как забытую старую знакомую, и Захарова сочла это поводом для нападения:
–Слушай, а ты дома в магазин-то хоть ходишь, а? Ты деньги считать умеешь?
По магазинам я не ходила, иначе у мамы не осталось бы вообще никакого досуга.
А Захарова уже проклинала себя, на чём свет стоит, что всё это затеяла. Она застыла на лесенке, ведущую вверх на красную ветку:
–Слушай, может, вернёмся? А твоя мать не будет меня ругать за то, что я нашла тебе эту работу? Ты же говорила, что в библиотеке детской будешь работать?
Сравнила!
–Я ничего ей не расскажу,– заверила я. – И с незнакомыми она не ругается,– боится.
–Но тебе же всё равно в первый месяц деньги на метро понадобятся.
Я же была уверена, что мне хватит карманных денег, которые бабушка давала мне «на мороженое», и которое я никогда не покупала. Я всё продумала, скажу, что устроилась сразу в два места: будто бы днём я работаю в библиотеке, а вечером– в штабе у Татьяны Ивановны. Выборы же, запарка!
Захарова показала мне, как слабоумной, эскалаторы:
–Вот смотри,– видишь?– Ну, просто вторая Проповедница! – Красные ворота, Чистые пруды, Лубянка, Охотный ряд, Библиотека имени Ленина. Наша – Кро-пот-кин-ская. Туда и будешь ездить.
Я очень на это надеялась.
На эскалаторе я спускалась в последний раз в семь лет, да и то не в метро, а в универмаге «Московский», а теперь мне было уже семнадцать. Я испугалась, что не успею сойти с ленты, что меня куда-то затянет, и спрыгнула с неё очень неуклюже и нелепо. И когда мы доехали до Кропоткинской, Захарова спросила презрительно:
–Почему твоя мать бережёт тебя? Почему не показывает тебе Москву?
И я наконец-то воочию увидела жёлтый храм Христа Спасителя, о восстановлении которого тогда столько говорили, как и о монументальных монстрах Зураба Церетели. Захарова облокотилась на ограду и вульгарно, как постаревшая шлюха, или рецидивистка, закурила синий «Союз-Аполлон». Молодой парень стриг траву газонокосилкой, которая стрекотала так, что не было слышно собственных мыслей. Я о чём-то заговорила с Захаровой, но она молчала. Я сильно раздражала её.
Она считала себя ужасно продвинутой, но, родившись в ближайшем Подмосковье, была провинциальной до мозга костей. Захарова преклонялась перед Москвой, она была её идолом.
–Неужели ты никогда не ездила с классом в театр?! – запричитала Захарова. – Мать тебя не пускала?! Как же это так, – не съездить в театр?!
Любовь к театру как-то не сочеталась с «Союзом-Аполлоном» и жёлтыми не стрижеными ногтями. Акрилового и гелевого наращивания и шеллака тогда ещё не было.
–Так сейчас же уже не возят,– сказала я.
В 1992 году, на зимних каникулах (в то время взрослые выходили на работу уже второго января) мы должны были поехать в Москву к психологам, пройти тест, какая профессия тебе лучше всего подойдёт. Тогда это было в диковинку. Стоило всё это пятнадцать рублей, десять надо было сдать сразу, оставшиеся пять– уже на месте за консультацию.
Мама почему-то безропотно дала мне деньги, но потом сказала, что в никакую Москву я не поеду:
–Да какая Москва?! А что я бабке скажу? А если все электрички отменят, на чём вы тогда домой поедете? На такси? А если такси не будет?