Охота на кавказских мужчин
Шрифт:
и оживил словами древо.
Спустил штаны, надел толстовку.
Поставил песнь Адам и Ева
в своем мобильном телефоне.
Курнул с Верленом деревянным
сигары Ситизен и Сони.
Побыл с поэтом очень пьяным,
дешевым, вымученным, сирым.
– Во мне искусство будет долго, —
на хлеб накинул дольку сыра.
Сходил в кино на "Друг мой, Колька!..",
где он с Верленом целовался
и обнадеживал поэта
словами мы станцуем сальсу.
Смотрели
и выдыхали воздух бренно.
А чуть позднее на пределе
и на софе одновременно
друг друга сзади поимели.
* * *
Настали вдруг самоубийцы.
Переступили за порог
и показали свои лица.
Пришел ко мне с утра Ван Гог.
Нарисовал меня в блокноте,
и стало очень хорошо.
Ван Гог теперь всегда в полете.
И признан гением еще.
Ему партеры рукоплещут,
когда кино его идет.
Ван Гог свои пакует вещи.
Вставляет трубку себе в рот.
А та дымит и задается
вопросами о бытии.
На ложку меда – бочка дегтя.
Я отдыхаю на НИИ.
От пива горького балдею
и говорю себе о том,
что вешаются не за шею,
а за прохладу, день и дом.
* * *
Я говорю себе: пора взрослеть, —
когда один сижу в кафешке,
из окон виден только лишь на треть.
Пью пиво и грызу орешки.
Смотрю порою на большой экран,
где с Арсеналом бьется Челси.
Ведь у мужчины между ног стоп-кран.
А сами ноги – это рельсы.
По ним бегут на гору поезда.
Везут людей, а также грузы.
Пускай горит над городом звезда.
Ей радуются белорусы.
Они за Гомель произносят тост
над головами и под небом.
Я оставляю в инстаграме пост.
Дышу горячим очень хлебом.
Хочу курнуть совсем чуть-чуть травы.
А в остальное время суток
я чувствую, как мозг из головы
стекает медленно в желудок.
* * *
Вернись ко мне в Саратов,
откуда снизошла
ты в ад навеки дантов.
К тебе ведет Игла.
В кино запретном этом
снимается кино.
Я был рожден поэтом.
Теперь глушу вино.
Закусываю сыром.
Мне очень хорошо
с друзьями по квартирам
ходить и пить еще.
Звонить тебе счастливо
под действием любви,
березы, бука, ивы.
Конечно, селяви.
Ведь мы уже не дети,
что скажут мне в ответ:
всем людям на планете
сейчас семнадцать лет.
* * *
Футбол
по правилам гандболас утра до вечера идет.
Любая пьеса – это соло.
Выходит на поверхность крот.
Вытаскивает полморковки,
ее грызет перед людьми.
Устал Пике стоять на бровке.
Он произносит черт возьми.
Ему охота защищаться
от Пиросмани и Дали.
Несут корейцы и китайцы
моря и реки всей земли.
А океаны мимо цели
бушуют, стонут и текут.
Играет Бродский на свирели
и подтверждает свой статут.
Ну а позднее ест картошку,
пока проносится меж крыш:
старик – собака, взрослый – кошка,
ну а ребенок – это мышь.
* * *
Заболел и расквитался Томми
со своею молодостью так,
что остался одиноким в доме.
Не побил на ринге он пустяк.
Не сломались Мерсер или Льюис.
Проиграл им Томми напролом,
и болезни все к нему вернулись.
Он водил девчонок в водоем.
В ресторан, в постель, в кафе и в космос.
Целовал им киски и лицо.
Оставлял на их вагинах роспись.
Томми – это валенки, крыльцо.
Дед Егор, махорка и Некрасов.
В остальном – прекрасный самый бокс
из Камазов, Зилов, Татр и Кразов.
Вечерами – посиделки, кокс.
Сто друзей, подруг и рестораны
то в начале, то в конце себя.
Томми пил или курил кальяны,
жизнь свою к закату торопя.
Уводя ее прямолинейно
в города с названиями ВИЧ,
Пиццерия, Почта и Кофейня.
В их чертах бросал и делал спич.
Выгонял пастись в желудок виски.
Ну а в прочем – бился до конца
с мириадом шлюх и проституток.
Не носил ни фиксы, ни кольца.
Не искал себе защиты в боге.
Выходил в открытое пике.
Голова, плюс руки и плюс ноги —
это в сумме пальцы на руке.
* * *
Смотри – как ярко светят звезды!
Как будто суку кобели
зализывают жадно, слезно.
Моей открытости внемли.
И протяни навстречу руку.
Ее к груди своей прижму,
чтоб были мы вдвоем друг с другом.
Ты моему дана уму.
Ты моему открыта сердцу.
Позволь тебя поцеловать
и теплотой твоей согреться.
Упасть с тобою на кровать.
Раскрыть тебе свои объятья,
обнять, как остров океан,
лишив доверчивого платья.
Армения, я твой – Тигран.
Твои зрачки я обнимаю
белками сильно и тепло.
Любовь – глухая и немая.
Пускай исчезнет в мире зло.