Охота на охотника
Шрифт:
А толстячок, стоящий за ее спиной, рот приоткрыл, будто в крике.
Не слушать их.
...у нее есть шанс.
...всего-то один.
Сопротивляться она не может? Не так? Не в мире этому? Зато если в другом, который всегда рядом...
Закрыть глаза, иначе у Лизаветы ничего не получится.
Вспомнить, чему Едэйне Заячья лапа учила.
Бьет бубен.
Дрожит земля. Мир здесь. Мир слышит. Мир боится. Он готов помочь Лизавете, но как? Белая поземка ластится к ногам. Холод? Это хорошо. Надо просто впустить его в себя.
Холода нет нужды бояться.
И Едэйне
И то, как провалилась она в ставший вдруг горячим снег.
...бубен.
Путь.
Рисованное кровью солнышко катится по небосводу, тревожа оленью упряжку. И вот уже летят они, несут на рогах мир... и Лизавету тоже.
Здесь все иначе.
Зыбко.
Сюда нет пути обыкновенным людям. Вот они. Остались вовне. Лизавета видит их. И Одовецкую, за чьей спиной, кровью привязанные, души выстроились. Ишь, злые какие, тянут руки, норовят ухватиться, если не за плечи, то хотя бы за краешек самый наряду.
Душ много.
И сил у них изрядно. Рано или поздно доберутся, тем паче право имеют на кровную месть. Откуда Лизавете известно? Она видит.
Как видит и кровь под ногами Одовецкой.
И пламя у Таровицкой.
Опасная стихия. Чуть ослабишь пригляд, и полетит, поднимется, сметая все.
Вздох.
Летят олени.
И из-под земли доносится слаженный волчий вой. Надо остановиться. И Лизавета застывает. Как все просто, только... мир крутится-вертится, того и гляди рассыплется на куски. И становится на грань, уже не мир, но огромный бубен в умелых руках. Тонкие пальцы касаются кожи, и сердце стучит-стучит.
Скинуть чужой камзол.
Сунуть руку в карман.
Нащупать что-то холодное, подернутое изморозью. Надо же, стеклянный шарик, навроде тех, которые делают детишкам на радость. Только внутри не фигурки, но муть темная, переливается тяжко, бултыхается, и чуется, вырвалась бы она на волю, но сил не хватит.
Лизавета вздохнула.
А дальше что?
Куда идти.
Или...
Она, сунув пальцы в рот, свистнула, и снег взметнулся, вылепляя фигуру огромного оленя. Рога его застили небо, спина была широка, что стол, а глаза - черны. И из черноты на Лизавету взирало нечто...
Иное?
Пожалуй.
Стоит олень. Глядит. Усмехается, будто спросить желает, мол, хватит ли у тебя, девица, духу сесть на спину мою? Прокатиться по рисованному небу и, добравшись до края мира, отпустить зло? А после вернуться.
Ты же знаешь, что не многие возвращаются.
И что шаман, ступивший на призрачную дорогу, всегда рискует. Оттого и сидят у тела ученики с ученицами, бьют в бубен, поют песни заунывные, путь душе прокладывая. Оттого и заплетают семь кос, в каждую - по ребру белой рыбы пряча. А на губы семь камней кладут, чтобы не пробралась чужая душа, не нырнула в освободившееся тело.
А ты вот так решила.
Сама.
И ни крови в тебе нет. Ни силы особой. Дурость одна.
– Прости, - сказала Лизавета оленю, и тот наклонил увенчанную золотой короной голову, будто приглашая Лизавету
сесть.– Прости, но выхода другого нет... там бы все умерли, понимаешь? А потом... снова кровь и опять кровь.
Отец говорил, что кровь - не вода, много ее земля не выпьет.
Вот и выходит...
Плохо выходит.
Она забралась на оленью спину, села, ухватилась за жесткий волос, сдавила пятками бока. И только подумалось, что платья жаль. Красивое. А олень с легкостью оттолкнулся и понес Лизавету прочь от мира. Вернет ли обратно?
Как знать.
Нет у нее алых бусин в дар.
И кишок волчьих, из которых можно сплести упряжь. Нет резных колокольчиков из кости индрик-зверя. Нет бубна и даже простеньких медных браслетов.
Но...
...даже если она не вернется, это будет хорошей платой.
Мир будет жить.
Лизавета же... она попробует.
Глава 30
Глава 30
Стрежницкий моргнул.
Вот была девица, и вот исчезла.
Не бывает такого, а все одно... шла, решительно так, быстро, и люди, которые всегда-то норовили в толпу сбиться, сами расступались, освобождая рыжей путь. А у нее лицо, что у куклы.
И Авдотья за револьвером потянулась, только как-то медленно. И сам Стрежницкий вдруг понял, что воздух загустевает, и что он в этом воздухе - муха, в медовую лужу угодившая. Вроде и живая пока, но ненадолго. По нервам резануло предчувствие беды, и хотел было закричать, предупреждая разноцветную толпу, которая тоже что-то такое чуяла, а потому беспокоилась, только понял: голос забрали.
И силу.
И... револьвер выпал из Авдотьиной руки, громко ударившись о пол, а кто-то сказал рядом:
– Вот мы и познакомились... я с детства многое о вас слышал.
У парня были Маренины глаза.
И сам он...
Сперва даже под сердцем кольнуло: неужели... но нет, не было у нее детей. Или были? Как знать, правды-то она, сука этакая, не говорила. Впрочем, что эта правда изменила бы? Вот то-то же. И потому снизошло вдруг спокойствие вместе с пониманием: теперь точно убьют.
Пускай.
– Лично у меня к вам претензий нет, - меж тем сказал молодой человек с весьма знакомыми чертами лица.
– Однако тетушку, мне мать заменившую, я уважал безмерно. А еще она в свое время клятву взяла, что я отомщу.
– За Марену?
– Приятно иметь дело с понимающими людьми, - он чуть склонил голову.
– Вы...
– Авдотья глядела на револьвер и пальцы ее подрагивали.
– Вы...
– Я, дорогая моя, весьма надеялся, что мой братец исполнит свое предназначение. И тогда все обошлось бы малой кровью. К сожалению, в этаких делах вовсе без крови не получится. Даже если б неизвестная болезнь прибрала бы дорогого дядюшку вместе с семейством, нашлись бы те, кто отказался б признавать мои права. И что тогда? Смута? Война? Нет, война мне не надобна... то ли дело, когда нервный анархист проносит бомбу и взрывает все высочайшее семейство вместе... с некоторыми излишне преданными ему людьми? И уж тут сам возмущенный народ потребует мести...