Охота на вампиров

— Всем отойти! Всем немедленно отойти!

Будников поднял голову. Из подъехавших автобусов выбегали бойцы СОБРа в касках, бронежилетах и начали окружать куст. Кто их успел вызвать? Когда?..

— Товарищ старший лейтенант, вы тоже отойдите!

Это кричал господин в штатском костюме… Настолько в штатском, что сразу было ясно, из какого он ведомства.

То ли от приторной сладости во рту, то ли от вида живого месива, а может от зрелища, увиденного в яме, Федьку вывернуло наизнанку. За свою боевую жизнь он пережил многое, всякого насмотрелся, но наполовину обглоданных людей видел впервые.

Потом ему под страшной подпиской о неразглашении невнятно объяснили, что это, мол, результаты нарушения экологии, неудачный опыт секретных лабораторий химкомбината.

Будников понятия не имел о каких-то секретных лабораториях, но несчастный Михаил Семенович подтвердил, что оные имеют место быть. Его Раечка как раз там и работала. Иначе говоря, стала жертвой собственных экспериментов. Она сама Михаилу Семеновичу как-то, взяв с него клятву, поведала, что на ее предприятии произошла утечка и надо бы быть осторожнее…

— Видите, Федя, меня предупреждала, а сама не убереглась. Кто ж знал, что они такие прыткие, аж сюда добрались.

— Они? — спросил Будников. — Значит, эта дрянь не в единственном экземпляре была?

— Кто знает… Рая не уточняла.

Между тем дело по-тихому прикрыли, куст выкорчевали, а пустырь в одночасье забетонировали, хоть аэродром делай.

Будникову и его напарнику вынесли благодарность, вручили именные часы и строго-настрого наказали все про все забыть.

Ага, не на того напали! Теперь Федька со своим напарником, случись свободная минутка, рыскали в окрестностях химкомбината. Дело шло к осени, холодало.

— Они, наверное, теплолюбивые, — рассуждал старший лейтенант. — Должны на солнышко вылезти.

— Ты даже не знаешь, какие они из себя, — говорил Николай. — То ли осьминоги, то ли змеи…

— Ты же видел ту здоровую колбасу!

— Ну…

— Баранки гну. Это черви! Огромные, жирные, белые черви.

— Фу! Меня сейчас стошнит.

— А меня уже нет… Я разозлился. Где это видано, чтоб червяки людей жрали?! И всего-то неудавшийся эксперимент, — иронизировал Федор…

Алу, пока он слушал рассказ, было не до иронии. Он ведь сам — результат подобного научного опыта.

…Однажды после ночного дежурства поехали они в сторону очистных сооружений химкомбината. Солнышко только-только взошло, и вокруг стояла почти что могильная тишина, которую нарушало лишь урчание двигателя. Вдруг Федька стал причмокивать.

— Что, — с тревогой спросил Коля, — есть?

— Да! Тут они где-то, твари. Зачем автомат? — одернул он товарища. — Ты гранаты доставай.

Эти три гранаты РГД-5 были их личные, приобретенные старшим лейтенантом милиции на базаре у знакомых дельцов.

Федор Зинаидович Будников прекрасно знал, что нарушает дисциплину, переходит все дозволенные границы, не выполняет приказы, но ничего не мог с собой поделать.

Он так жаловался Алу:

— Ничего не могу с собой поделать! Все понимаю, а не могу… Срывается душа к чертям собачьим! Казалось бы, отдежурь свое и домой? Выловил пару пьяниц, дал по морде какому-нибудь хулигану… Тоже вроде нельзя, но кулак сам летит впереди тебя… И успокойся! Сиди дома, отдыхай, пей чай или водку. Нет, лучше чай. С водкой тоже проблемы. Соберешься с друзьями, с тем же Колькой, к примеру, выпьешь рюмочку-другую шевельнулось в голове, скажи себе, хватит. Куда там?! Какое хватит? Не наполняется душа! Все мало… Утром проснешься муторно, стыдно, хоть на исповедь беги. Скажешь, другие точно такие же? А что мне другие? Мне бы с собой справиться.

— Нет, Федя, не справишься! Извини, конечно, за пафос, но это в тебе менталитет ворочается, Россия-матушка. Вспомни, где ты живешь. Вон она какая со своими просторами и сама по себе. Ни уставы, ни выдуманные законы, ни навязанные границы — не по ней. А начни ее давить, как тебя приказами, взбаламутится, вздыбится, морозами ударит, метелями завьюжит, пожарами задымит, ливнями зальет. Буянит, как ты пьяный. И не только ты — она в каждом из нас воли требует. Всяк на Руси — русский. Кому беда, а нам — рай.

— Прости, друг, а как же другие? Мусульмане, язычники, католики…?

— Для Нее нет других. Этой еврейке все равно, татарин ты, чуваш или карел. Ее интересуют люди с душой, а не с потрохами. Чем больше тот же татарин верует в своего Аллаха, тем Ей и лучше. Россия спасается верою, неистовой и яростной. А какая там конфессия — не суть.

— Чего-то я к религии не очень…

— Ишь ты, дипломат, «к религии не о-очень». А чего ж по утрам маешься, чуть ли не головой об стенку? Ты, дорогой, с собой не борись, отдавай себя миру какой есть, а Там — понимаешь, где там? — разберутся.

…Ехали медленно, чуть ли не щупая колесами землю. Во рту у Федора было вязко, губы слипались. Даже говорить трудно. Для подобных случаев у него была припасена бутылка минеральной воды. Он или делал глоток, или просто полоскал рот и сплевывал в открытое окно.

— Черт! Мы даже не знаем, как это выглядит…

— Колбаса и колбаса, — пробормотал Николай.

— Ага… Только какого размера она, твоя колбаса?

— Ты ж рядом с ней, Федя, был. Палил во всю мочь.

— А я что, помню? Я как в тумане пребывал. Ты, кстати, тоже стрелял.

Николай ничего не ответил.

Гравийная разбитая дорога тянулась вдоль вонючей трясины и находилась ниже насыпи, огораживающей очистные сооружения. Впереди она пересекалась с утоптанной дорожкой, соединявшую поселок химиков с проходной № 4.

— Стоп! — сказал сам себе Будников и нажал на тормоз. — Интересно бы узнать, в поселке последнее время пропадал кто-нибудь?

— Спроси, — Николай указал на рацию.

— Ага, умник… Они, как мой голос услышат, тут же взвод СОБРа пришлют. А ты тут гранатами обвешан, как партизан.

Между бетонным забором химкомбината и поселком было километра полтора, не более. У дорожки очистные сооружения заканчивались, дальше лежала бурая, словно выжженная, земля.

Федор посмотрел в сторону поселка. В основном здесь был частный сектор.

— Как они живут? Там же сажать ничего нельзя.

— Ты знаешь, сажают. У меня кум в поселке жил, когда на химкомбинате работал, так он картошку выращивал.

— Ну и как, есть можно?

— Не пробовал. Да и помер он уже. Здесь народ не задерживается.