Океан времени

1921

«Мне детство приснилось ленивым счастливцем…»

Мне детство приснилось ленивым счастливцем, Сторожем сада Екатеринина, Ворота «Любезным моим сослуживцам», Поломан паром, и скамейка починена. Пройдет не спеша по скрипучему снегу В тяжелой овчине с заплатами козьими, А время медлительно тащит телегу, И блещет луна золотыми полозьями. Я сам бы на розвальнях в небо поехал, А ну-ка заложим каурого мерина… Ворота открыл, из пахучего меха Посыпались звезды… Дорога потеряна. В пустой океан на оторванной льдине Блаженно, смертельно и медленно едется, Ни крыши, ни дыма в зияющей сини… Эй шуба, левее… Большая Медведица… Куда мои сани девались и льдина, Разрезала воздух алмазная палица, Хватаю себя — рукавицы, овчина И лед под ногами… А если провалится?

1921

«Я приснился себе медведем…»

Я приснился себе медведем И теперь мне трудно ходить — Раздавил за столом тарелку, А в ответ на нежный укор Проворчал: «Скорлупку ореха Я не так еще раздавлю!» Даже медом грежу я, даже Лапу сунул в рот и сосу. Что же делать в этой берлоге, Где фарфоровые сервизы Не дают вздохнуть от души? Уведи меня, Варя, в табор,— С безымянного пальца скинув, В нос продень кольцо золотое И вели мне плясать под песни, Под которые я мурлычу, И сейчас у тебя в ногах! О, теперь я совсем очнулся: Больше я не медведь, но кто я? Отрок, радостно подраставший На парадах в Царском Селе? Или юноша — парижанин, Проигравший деньги на скачках, Все что брат прислал из России, Где его гвоздильный завод? Или тот, кто слушал Бергсона В многолюдном колледже, или Тот, кто может писать стихи? Маленькая, ты не поверишь, Что медведь я и парижанин, Царскосел, бергсонист, писатель И к тому же я сумасшедший, Потому что мне показалось, Что и Нельдихен — это я!

Аэроплан

В древности Виланд в птичьих перьях, Дедал на тающих крылах — В средневековых же поверьях Ведьмы летали на козлах… Тщетно гадал седой алхимик, Лучше летать учил колдун: В кожу втираньями сухими Под заклинанья слов и струн. Если когда и мог присниться Под небеса задутый шар, Но не такая — ужас — птица В туче не больше чем комар. В страхе друзьям дикарь расскажет: Клювом неистово вертя, Не трепеща крылами даже, Птицы-чудовища летят. Сверху хозяин-европеец, Завоеватель, бог, пилот, Ветер подмяв, под небом реет, Сам направляя птичий лет. Вот он согнулся, в пропасть глядя, Смерть или руль в руке держа… Как хорошо гудит в прохладе, Блещущий солнцем круг ножа!

1918

Автомобиль

Сергею Оцупу

Яростный рев сомкнутых уст, Гневная дрожь, рванул, понес, И на песке примятом хруст Мягких и розовых колес. Сердце исправное стучит, Клапанов мерен перебой, Сверху для бега все ключи: Сердце стучит само собой! Только столбов мгновенный ряд, Да ворчунов-прохожих злит Голубоватый едкий яд, Долго не тающий в пыли. Сколько тяжелых как слоны, Легких и быстрых как челнок, Как они могут звать и ныть, Как у них много быстрых ног. Фары горят, стучит скелет, Газы упругие пыхтят, Только тягучий едкий след, Только столбов мгновенный ряд.

1918

«Синий суп в звездном котле…»

Синий суп в звездном котле, Облаков лимонные рощи, А на маленькой круглой земле Едет жучок — извозчик… «Погоняй, извозчик, скорей… Направо… у тех дверей!..» «Дай-ка сдачи! Ну же, проснись!..» Фонари у парадного стойла, Но клячонка глянула ввысь И хлебнула небесного пойла… Сдачи? Неуловима, нет, Еле зримая пыль монет! Только бы устоять на ветру, Сдунет, сдунет с земли покатой В синюю, как море, дыру С западной каймой розоватой… Тонет, тонет в котле золотом Мой извозчик с тонким кнутом? Вот еще колея и грязь — Все следы осеннего плача — Но мелькнули спицы, взнесясь, Как комарик пискнула кляча… Я один на гладкой земле — Крошка хлебная на столе. Больше не вздремнет у ворот Мой неуследимый извозчик, Звездочету ли брань пошлет В телескоп голодный и тощий? Чуть приметна колес стезя… Верно и в телескоп нельзя?.. Улетай, улетай, улетай! Устою ли, к дверям прижатый? Как песчинка сам внезначай Пролечу по земле покатой, Словно сахар в горячей мгле Распущусь в золотом котле.

«В легко подбрасывающем автомобиле…»

В легко подбрасывающем автомобиле Губы его изредка закрывали мои глаза. «Для любви, для любви этот шелест несущих крылий»,— Быстро летящим шепотом он сказал. Пробегали над нами смеясь деревья, Но строгая не улыбалась звезда, И вдруг я увидела дым кочевья, Где это тело расцветало, не знаю когда. Как по звездной, золотистой нитке Память искрой взбегала. Вспыхнул дымный луг, И луна заглянула в качаемый полог кибитки, Где глаза мои смуглый и белозубый целует друг.

Концерт

Дрогнули два-три листочка липок, Мы глаза смежили от жары, И вступили голосами скрипок В первую сонату комары. Самого взыскательного слуха Эти скрипачи не оскорбят, Внятно на виолончели муха Заиграла около тебя. Море и песок сухой и мелкий, И на рампе миллион свечей, Замирают медные тарелки Чуть позванивающих лучей. Дирижер скрывается за краем Облаков, уже пора назад… Где-то брызнуло собачьим лаем И веселым хохотом солдат.

Элегия

О, жизнь моя. Под говорливым кленом И солнцем проливным и легким небосклоном Быть может ты сейчас последний раз вздыхаешь, Быть может ты сейчас как облако растаешь… И стаи комаров над белою сиренью Ты даже не вспугнешь своей недвижной тенью, И в небе ласточка мелькнет не сожалея И не утихнет шмель вокруг цветов шалфея. О жизнь! С дыханьем лондонских туманов Смешался аромат Хейямовских Диванов. Джульета! Ромео! Веронская гробница В цветах и зелени навеки сохранится. О, жизнь моя. А что же ты оставишь, Студенческий трактат о Цизальпинском праве, Да пару томиков стихов не очень скучных, Да острую тоску часов благополучных, Да равнодушие у ветреной и милой, Да слезы жаркие у верной и постылой, Да тело тихое под говорливым кленом И солнцем проливным и легким небосклоном.

Осень

I. «Осень осыпает листья…»

Осень осыпает листья — Отменили трамвайные билеты Пороша по первопутку — Нафталин отрясается с шубы, Ее достают из красного Сундука, где она лежала летом — Даже заяц к зиме красит шкуру! Слишком долго домов не чинили — Оползают песчаные дюны, Осыпается штукатурка — Ветер времени стены обветрил — Это осень, Елена! Я спешу в осеннем трамвае, Он осыпал листья билетов, И стоит кондуктор, как дерево Голое под влажным ветром. Покрывая птичий дискант И позваниванья трамвая, Слева ухнул каменный бас: «Ты скажи, дом Зингера с шаром Прозрачным на руках у женщин Над стеклом и железом крыши, Любишь ли ты позднюю осень?» И с пролета передней площадки Гранитный дом Вавельберга Мне сверкнул озерами стекол Зеркальных с переливами такими, Как на глади озер Женевских, Когда в их холоде зыбком Радуга изогнется. Я услышал ответ, Елена: «Мы ничем не хуже Монблана, Может быть, поменьше и только, Жаль тебе осеннего снега? Пусть и наши кряжи белеют! Есть архангелы-небоскребы В райских кущах Нью-Йорка — Эти не чета Гималаям: Поживей каскадов брюзгливых Освежают их паровозы — На плато бетонных площадок Садятся гарпии — птицы — И проглатывают шум и ветер Стальными клювами — винтами! Мы печами делаем лето. В наших раковинах плачет осень! И я слышал, где-то на Охте Фабрика одобрительно завыла Протяжным гудком вечерним: «Да, мы лучше гор сотворенных Косолапым отцом Вселенной!» А дома вздохнули так громко, Как пролетный ветер в ущелье Вздохами морского прибоя. Ветер распластался словами: «Для Поэта. Бога и Неба Одинаковы и бессмертны Здания и снежные кряжи, Улицы и легкие реки, Листопад, отмена билетов, Нафталинный снег и пороша!» Так я встретил осень, Елена!

II. «Ты не слышала тяжких камней…»

Ты не слышала тяжких камней, Только ветер с моря коснулся Ситцевых занавесов белых В окне деревянного дома Против Тучкова Буяна. Ты томилась встречей осенней, И дрожью милой газели Трепетало легкое тело С родинкой на левой груди! Жаль, что утром плохо кормили Голубым электрическим сеном Добрые стада трамваев И они от голода стали, Грустно глядя друг другу под номер. Мне пришлось по талому снегу Хлюпая, пешком пробираться К этой густолиственной сени Голубых с цветами обоев, К шелковой мураве дивана! Нацеди из ключа кувшина Мне холодной влаги: устал я, Пробираясь к милой дубраве. Ах, костер развела ты в печке! Сядем на пол, красный от света, Дай мне руки: осень шагает По зеленым Невским зыбям, А мы с тобою, как будто Негр и негритянка Под летним потолком неба У костра африканской луны. Ведь для негра мускусный запах Кожи милой и шлепающие губы — Такая же дорога к бессмертью, Как для меня завиток волос Твоих — за коралловым ухом; Где кожа так душно пахнет, Как дорожки «Летнего сада»: Червонной вервеной листьев, В холодеющем ветре поэм, Осенних поэм, Елена!

1920

В деревне

I. «Как папиросная бумага листья…»

Как папиросная бумага листья Шуршат, я под навесом крыши в глине, Зеленой рамой охватившей стекла Воды, — стою над зыбким отраженьем Своим и наклонившейся избы И думаю об Анатоле Франсе. Когда в лицо мне веет ветер свежий Весенними холодными полями, Иль, повернув глаза к уютным хатам, Слежу прогромыхавшую телегу,— Над этой простодушною природой Истории я слышу шумный лет. В обыкновенной русской деревушке Всемирные виденья воскресают И если верить кругу превращений (А я не верю), здесь найдется даже Аббат с непостоянством роялиста, Принявший облик русского попа. В воспоминании французских строчек Я даже место нахожу свое — Поэта — зрителя и мещанина, Спасающего свой живот от смерти, И прохожу в избу к блинам овсяным Крестьянина — Вандейского потомка