Океан времени

1925

«Вновь, забываясь до утра…»

Вновь, забываясь до утра, Ты повстречаешь, о бездомный, Не легкий профиль Opera, А в поле ветер злой и темный. Не правда ли твоим мечтам Милее зарево и пламя, Чем эти отблески реклам, Рассеяные облаками. Да. Ты отравлен навсегда: Суровый и к печали жадный Ты мир спокойный и нарядный Не можешь видеть без стыда.

1925

Неаполь

Звучит canzona napoletana, Мигнул маяк и вот исчез. Любовь Изольды и Тристана Не опечалит таких небес. На улицах мощеных лавой Прилежные ослы кричат, По стенам вьется виноград, И вам покажутся забавой И над Везувием дымок И тот в таверне уголок. Толкнули стол, ножи схватили Как будто в опере, — но вот Убитого плащом накрыли И Русинелла слезы льет. Тяжелым кружевом балкона Увито каждое окно, В горбатых улицах темно. Все удивительней канцона, И море падает в ответ, Нарядный берег ударяя. Прозрачность эта голубая И Капри острый силуэт Сродни канцоне. Отчего ж — Меня пронизывает дрожь? Нет, ничему душа не рада — Блистательные берега И неба легкая дуга Придавлены Вратами Ада. Я слышу как огонь ревет: Везувий слабо озаренный — Конечно только дымоход Той безысходной накаленной И вечной смерти. Словно тушь Ночь зачернит глухие зданья, И будут явственны рыданья Навеки осужденных душ.

1925

«Все ближе но мне могила…»

Все ближе но мне могила, Все дальше начало пути. Как часто душа просила До срока с земли сойти. Но бурно она влекома По черным полям земным, И вдруг я увидел Рим И вздрогнул и понял: Roma! Планета среди городов, Спасительными лучами Целил он меня ночами. И тени его куполов, И сумрак глубоких пробоин, И стебли летучих колонн Твердили: ты будешь спасен, Ты будешь как мы спокоен». Какой то прозрачный дым, Которому нет названья, Такие давал очертанья Печальным мечтам моим, Что мир неожиданно светел Раскрылся душе моей, И в мире тебя я встретил. На дне твоих очей Отныне моя свобода, И к дальней и вечной стране Не надо искать перехода, Когда неземное во мне.

1926

Канцоны

I. «Итальянец, который слагал…»

Итальянец, который слагал Эту музыку, эту канцону,— Ты, должно быть, о смерти мечтал: Я узнал по минорному тону Черный вечер и мрачный канал. Нет, канцоны значенье двойное, Звук светлеет — в ликующем строе Брезжат: гондола в лунном столбе И сиянье, которое двое, Как один, заключают в себе.

II. «Я так мечтал о перерыве…»

Я так мечтал о перерыве, Но мчится время все скорей. Лишь ты, любовь моя, ленивей Летящих дней. Волны не видно из-за льдины, Плывущей медленно ребром. Неясны вещи за стеклом Ночной витрины: И времени поспешный страх Преображен в твоем сияньи, Как пыль обоза в облаках Кампаньи.

III. «О жизни увы! жестокой…»

О жизни увы! жестокой, Как никогда в веках, Я думал в ночи глубокой. И ты в моих руках Протяжно застонала, Как будто в царстве сна, Печальная весна, Мой холод ты узнала.

IV. «Уже в корзины жестяные…»

Уже в корзины жестяные Метельщик собирает сор. Слабеют огоньки цветные И неба ширится простор. Сегодня в этом переходе К сиянию — ночных теней Есть что-то чувственное, вроде Улыбки, милая, твоей! Как будто в сумрака сожженье Над очень бледной мостовой Твоих очей изнеможенье Вмешалось дивной синевой.

V. «На солнце сквозь опущенные веки…»

На солнце сквозь опущенные веки Просвечивает розовая кровь. К печали сердце приготовь, Я полюбил тебя навеки. И если мир исчезнет для меня, Твоими летними очами Я заменю и море с парусами, И небо из лазури и огня. Какой то трепет еле уследимый, Ты миру и сейчас передаешь, И даже воздух на тебя похож — Такой же светлый и необходимый.

VI. «В молчанье возглас петуха…»

В молчанье возглас петуха — Сквозь тягостную ночь Заря — подальше от греха — Мне в темноте не в мочь. Душе на волю хочется Ночами — что ж пора? Душа бесплодно мечется, Как за стеной ветра. Светает — проблески в окне, И, бледный ангел мой, Услышав утро над собой, Ты улыбаешься во сне.

VII. «Светает. Солнце озарило…»

Светает. Солнце озарило Видения души моей, Но все что в сумраке пленило, Не стало меньше и бедней. В час утренний и до рассвета Почти нездешней тишиной Впервые жизнь моя одета. Ты и незримая со мной — Не тень томящая ночами, Не ослепляющий кумир, — Живая, бледная, с очами Печальными как Божий мир.

1925–1926

«…А всё же мы не все ожесточились…»

…А всё же мы не все ожесточились, И нам под тяжестью недавних лет Нельзя дышать и чувствовать, не силясь Такую муку вынести на свет. Но где же свет? Над нами, рядом с нами И в нас самих мерцает он порой — Не этот, погасающий ночами, А тот, незримый, не вполне земной. Крепись, душа! И я почти смиренно, Как друг, сопровождаю жизнь мою, И вдруг забрезжит: и в иной вселенной Себя я без испуга застаю. Тогда-то изнутри слова и вещи Я вижу, и тогда понятно мне, Что в мир несовершенный и зловещий Мы брошены не по своей вине. И слышу я с отрадой лишь оттуда Слова проклятий у глухой стены, Которой мы — зачем? — отделены От близкого, от истинного чуда.

1926

Любовь («Мой друг, подумай: за стеной…»)

Мой друг, подумай: за стеной, Должно быть холод ледяной, И стынут руки на соломе, И кашель ветром отнесло, И люстра блещет тяжело За шторами в публичном доме. Мой друг, неправда ли, тюрьма — Ее засовы и решетки — Прочнее счастья? Без ума, Как алкоголик после водки, Влюбляясь где-то мы парим, И нежность нас оберегает, Но мир дыханием своим Непрочный полог разъедает. Как редко побеждаем мы, Как горько плачем уступая, Но яд — сильнее сулемы — От исчезающего рая Не оставляет и следа. И только — если череда Блаженно-смутных обольщений Истает дымом, — лишь тогда, Лишь в холоде опустошений, Лишь там где ничего не жаль, Забрезжит нам любовь иная, Венцом из света окружая Земли просторную печаль.