В неровный век без имени и стиля.Когда былое в щепы размело,Попробуй оценить Леконт де ЛиляИ трудные заветы Буало.Знай: чтобы о волнениях земныхСложить достойное повествованье,Во-первых, нужно самообладаньеИ холод расстоянья, во-вторых.Я не один сейчас зажег огонь,Не мной одним тоска овладевает —Вот и другой: прозрачная ладоньГлаза от света лампы закрывает.Он тоже сочинитель — на землеНемало нас, и часто нам не спится,Под утро просыхает на столеЗначками испещренная страница.Мы пишем о несчастиях: о том,Как
пьет один, ничем не обольщаясь,И как другой, измученный трудом,Пришел и лег в постель, не раздеваясь.Писать о радости не станем мы,Она бедна — мы цену ей узнали.На лоб возлюбленной следы печалиЛегли прочнее шелковой тесьмы.А если мы о счастии поем,То лишь затем, что в жребии непрочномМы помним и волнуемся о томВысоком, беспредельном и бессрочном.Потомство нас оценит: наш закалЛюбви достоин — это сердце билосьСпокойно, чтобы голос не дрожал,И внятно, чтобы эхо пробудилось.
1924–1926
«Где снегом занесённая Нева…»
Где снегом занесённая Нева,И голод, и мечты о Ницце,И узкими шпалерами дрова,Последние в столице.Год восемнадцатый и дальше три,Последних в жизни Гумилёва…Не жалуйся, на прошлое смотри,Не говоря ни слова.О, разве не милее этих розУ южных волн для сердца былоТо, что оттуда в ледяной морозСюда тебя манило.
«Раскачивается пакет…»
Раскачивается пакет,И зонтик матовый раскрыт…Довольно бережно одет,Он не особенно спешит.Поспешно семенит за нимНевзрачный, сгорбленный, в очках,Подальше с кем-то молодымНа очень острых каблучкахПроходит женщина. За нейКакой-то розовый солдат.И целый день, и сотни дней,И тысячи, вперед, назадИдут бок о бок или врозьНе те, так эти, где пришлось…Ни человека, ни людей(Живые, да, но кто и что?),А сколько жестов и вещей,Ужимок, зонтиков, пальто.
«Этим низким потолком…»
Этим низким потолком,Этим небом, что в окошке,Этим утренним лучомСолнца на забытой ложке.Вот я к жизни возвращен,Страх слабеет понемногу:Значит, мне приснился сон,Все на месте, слава Богу.Дай припомню, отчегоСлезы по щекам бежали.Что я видел? МоегоБрата… на полу… в подвале.Он уткнулся в пол лицом,Руки врозь по грязным плитам,Кровь чернела под виском,Пулей острою пробитым,Он лежал… Но где же он?Иль недаром сердце ныло?«Бедный, это ведь не сон,Милый, так оно и было».
Химеры
Есть нежная и страшная химера:Не все лицо, не руки (на свету),А только рот и дуло револьвераГорячее от выстрела во рту.Есть и такая: толстая решетка,И пальцы безнадежные на ней,И прут железный в мякоть подбородкаВрезается все глубже, все больней.Есть и другие — в муке и позореОни рождаются из ничего,Они живей чудовищ на соборе,Они обрывки ада самого.Но, друг мой, не довольно ли видений —Действительность бывает пострашней,И знаешь, чем она обыкновенней,Тем меньше сил сопротивляться ей.Не торопясь часы проходят мимо,И надо жить в усталости тупойИ стариться уже с неизгладимойПрезрительной усмешкой над собой.
«Всё, что жизнь трудолюбиво копит…»
Всё,
что жизнь трудолюбиво копит,Всё, что нам без устали дарит, —Без остатка вечное растопитИ в себе до капли растворит.Как для солнца в ледяной сосулькеФорму ей дающий холод скуп,Так для вечности младенец в люльке,В сущности, уже старик и труп.
«Что из виденного из всего…»
Что из виденного из всегоТвой последний выделил бы взгляд?«Никого, мой друг, и ничего», —Перед смертью правду говорят.Да и почему бы не забытьТо, чего могло бы и не быть.
Эпоха
Нет никакой эпохи — каждый годВсё так же совершается, всё то же:Дыши — но воздуху недостает,Надейся — но доколе и на что же?Всё те же мы в жестокости своей,При всех правителях и всех законахВсё так же, и не надо жизни всейДля слишком многих слишком утомленных.Всё так же без шута и подлецаНе обойтись, как будто мы на сцене.Всё так же нет начала, нет концаВ потоке надоевших повторений.И каждый, смертью схваченный врасплохНа склоне лет, растраченных без цели,Всё тот же грустный испускает вздох:«Да стоило ли жить, на самом деле?»А все-таки, не правда ли, нет-нетЛюбовь простая (о, всегда всё та же)Мучительно походит на ответ,На утешение, на счастье даже.
1927–1929
«Какая пальма! Как она…»
Какая пальма! Как онаВетвями длинными поводит, —Но даже римская веснаВо мне простора не находит.В траве садовники лежат,Закусывая и болтая.Лопата одного лентяяЧиста и блещет, как закат.И хорошо семинаристамВ саду зеленом и ветвистом:Недвижны ленты за спиной,И взор сияет тишиной.И англичанину в каретеПриятен Пинчио — сквозитЛиства. Какой спокойный вид,Цветные пятна — это дети,А небо, серое с утра,Подобно куполу Петра.Но явно гений святотатцаЗатмил зиждителя-Отца:Лазури не дано концаИ может ли она сказаться?Подъемом каменно-крутымИ кривизной могучих линийКак воля он необходимНебес лазоревой пустыне.
«Поэт в изгнании. Его смягчают муки…»
Поэт в изгнании. Его смягчают муки:Он полюбить успел чужой народ,И хоть нерусские вокруг он слышит звукиПо-русски об Италии поет.Она ему уже настолько верный друг,Что флорентийский мул, и костромской битюгИ нашей песни стон, и здешнее bel canto,Сирокко жгучее, и вой сибирских вьюгИ к Пушкину любовь, и ДантеРасширили земных владений круг,Границы родины поэта-эмигранта.
«Снег и снег, не измеришь докуда…»
Снег и снег, не измеришь докуда,И песок обжигает верблюда…Над полями экспресса свисток,И призывы из тюрем и ссылки,И ребенок кусает сосок,Под которым нежнейшие жилки.Лист на дереве, рыба в воде,Человек на потухшей звезде.
«Прояснилось — не за окном, во мне…»
Прояснилось — не за окном, во мне…Природа же уныла и сонлива,Полощется промокшая крапива,Как водоросли темные на дне.Я вспоминаю о великом дне…Сегодня даль бесцветна и дождлива,И веет чем-то грозным от залива,Но все это, но все это — вовне.Свободен я не только от природы —Весь мир опустошающие годыУже не тягостны душе моей:Я встретил лучшую из всех людей.