Окно в Полночь

Сейчас из дверного проема на меня смотрела… даже не ее тень. Незнакомка. Неопрятная, седая как лунь, сухая желтоватая кожа в морщинах, на сутулой и костлявой фигуре — мешковатое старое платье. И глаза — погасшие и пустые. Валик ушел, и вместе с ним ушел смысл ее жизни… Черт, как он на мать похож… Маска сорвалась с лица и упала на грязный пол. И не я виновата, но не прощу-то себе… Горло сжало сухим спазмом, сердце кольнуло болью. А Маргарита Степанова посмотрела на меня как на пустое место и скрылась в комнате, хлопнув дверью.

Я шмыгнула носом и украдкой вытерла глаза. «Парень», закрывая входную дверь, паскудно хмыкнул. Я не выдержала и обернулась:

— Что, писцов ненавидишь? Почему? — поинтересовалась сухо.

Зеленые глаза вспыхнули лютой злобой. «Пес» глухо зарычал.

— Все вы… твари, одинаковые, — прошипел в ответ и плюхнулся на тумбу у двери. «Собака» улеглась на грязный половик и напряженно взъерошилась.

Однако тот, кто держит его на поводке… не слишком добр и щепетилен. Кстати, а…

— Василиса, заходи! Чай стынет!

Глава 7

«И когда вода отступит назад,

Берег выйдет и откроет героя,

Берег выйдет и откроет врага:

Их по-прежнему останется двое»

(«Наутилус Помпилиус»)

Я сразу узнала голос и почему-то не удивилась. Отвернулась от «сторожей» и упрямо напялила на лицо прежнюю маску. Интересно, сколько деды завещали мне здесь продержаться?.. Интриганы, блин… Я медленно шла по коридору на кухню, с болью отмечая бедную обстановку и «ремонт» тринадцатилетней давности, и думала. О том, что два старых хитрых лиса охоту за «песцом» не прекращали никогда. И если я, сложив дважды два и получив указание на Маргариту Степановну, сообразила, что к чему, то деды о ней знали давно. Вопрос. Кто он такой, если до него до сих пор не добрались? Только ли писец без Муза, но с шибко редким даром? И второй вопрос, вернее — подозрение. Вероятно, он нужен живым. Рядом со мной. М-да.

У дверей кухни я вдохнула-выдохнула и почти успокоилась. Дар — семейная реликвия, сущностей оба видеть хотят, и пропасть мне никто не даст. Уверенность шаткая и эфемерная, но тем не менее. Один точно явится и вместе с саламандром, едва я, допустим, закурю. Насчет второго — не знаю. В общем… да, морда тяпкой. И две бутылки Игорьку. Потом. И — спокойствие. Инстинкты молчат, крыша из солидарности с общественностью — тоже, только внутренний голос что-то разгунделся. Хотя бы предупреждал, а то… приглашает — быть как дома. И зайду. И буду. Где наша не пропадала.

В кухне было ужасно накурено и холодно. Дым коромыслом — хоть топор вешай, окно нараспашку и зимний ветер, листающий кипы записей на подоконнике. И мой замечательный сосед, расставляющий на столе чашки.

— Присаживайся, дочка, — он кивнул на колченогую табуретку.

Я посмотрела на него искоса, сняла шапку и села. М-да, Валик на своем примере все мне объяснил, а Сайел потом обосновал теоретически. Я закрыла глаза и так и не смогла вспомнить лицо дяди Бори. Вместо него — размытое серебристо-зеленое пятно. Он, сволочь, сущность. С даром писца. Серединная, если саламандр его не опознал. И это объясняет отсутствие Муза-ключа. В наследство поди достался кому-то… там.

— Чай, кофе или?.. — поинтересовался доброжелательно.

Вас, конечно же. Больше, подозреваю, все странности этой истории мне популярно не объяснит.

— Чаю, — отозвалась настороженно. — А не отравите?

— Обижаешь! — осудил сосед и посмотрел на меня очень внимательно.

И внутренний голос встрепенулся. А «хозяин» моего внутреннего голоса — тут как тут. Стоит и пялится, шевеля губами. И Валик упомянул про голос в голове. Интересно, а мои мысли он читать может? В глазах дяди Бори ответно засветилось… предвкушение. Будто я сейчас ему замыслы дедов выболтаю. А их-то я и не знаю.

— А связь между писцами — всегда двусторонняя, — я плюхнула в чай две ложки сахара и тоже посмотрела на дядю Борю: — Пока я вас только слышу, а вдруг начну писать?..

— Так начинай, — сосед ободряюще улыбнулся. — Ручку, бумагу?..

Я рассеянно плюхнула в чай еще одну ложку сахара. Зачем? Наверно, чтобы руки занять. Начала размешивать… и в голове что-то щелкнуло. Так начинай… Окно… в Полночь?..

Он глянул на меня искоса, подошел к подоконнику и зарылся в бумаги. Кажется, не все мои мысли ему доступны. Я наблюдала за соседом с отстраненным интересом. Удивительное состояние. Полнейший пофигизм и ноль эмоций. В другом я бы ему… А чтобы сделала? Побить бы попыталась… по самолюбию. И обломали бы меня жестоко. Размах крыльев не тот. Молодая, глупая, наивная… местами. Чертово «окно»… Неужели все только из-за него?..

— А зачем вам мой дар-то? — я задумчиво посмотрела на сахарницу. — Себе же моего Муза, ключ в смысле, не пришьете. Зачем с ума сводить? Месть?

— Василиса, — дядя Боря отвлекся от бумаг и посмотрел на меня с неприкрытым изумлением. Первая искренняя эмоция, да. — Тебе кто так мозги запудрил? Владлен или Игнат? — и хмыкнул презрительно: — Как сестры лишились, сразу оценили важность писца. Теперь боятся потерять, да? Не нужен мне твой дар. И ключ тоже. Мне нужны все записи Евдокии. Все. И… ты. Здоровая.

— Зачем? — я тоже удивилась.

Ага, и моя первая эмоция после десяти минут «заморозки». Или он что-то колдует… или с хатой не все в порядке. Я по натуре не шибко эмоциональна, но после переживаний за Альку, после шоковой встречи с Маргаритой Степановной… По законам жанра я обязана рвануть. Но законы подлости действуют лучше законов физики, логики и жанра. И я точно… «замороженная». Только мозги еще работают. Пока. Значит, подлость.

Дядя Боря нашел наконец нужное. Смял листы, положил в кастрюлю и поджег. Я натянула на нос шарф. Кстати, о птичках, то бишь о ящерах… Нет, рано. Понять хочу, из-за чего весь сыр-бор. Сосед добавил в «костер» еще пару листов, и меня накрыло головной болью, до звона в ушах и темноты в глазах.

— Это даже не черновики, — голос донесся как сквозь вату. — Так, наброски, зарисовки… Я так и не смог нащупать твою историю. Силы здесь не те. Уберу, чтобы мысли не путали.

Черт, неужели тоже… домой хочет? Все они, с-с-сущности, одинаковые…

— Я, дочка, из другого мира, — он снова сел напротив меня и закурил. — Бабушка твоя постаралась. С этим парнем, — и ткнул себя в грудь, — она хорошо была знакома. Влюблялась — она к тому времени овдовела, а дети подросли. А потом у него нашли рак. Сгорел за полгода. И в больнице, приехав попрощаться, Евдокия придумала рассказ. О том, что он жив и полон сил, и пишет, как прежде, и любит, как раньше. А парень — моя проекция. Зацепила она меня, Вася. Уснул там — проснулся здесь, — и мрачно поджал губы: — И забыл — смерть стирает память. Забыл, каков… мой мир. Осталась только память парня. И сны, в которых черт ногу сломит.

И люди те — да не те… Я бы тоже спятила, если бы ко мне умирающий, а то и умерший, живым и здоровым явился… Наверное.

— Я пришел к ней на третий день, как от врачей сбежал. А Евдокия… Она, Вася, ведь даже не поняла, что натворила. Вроде опытный писец, умная женщина… Обвинила во всем Игната с его кознями и дурными писцами, которые ее ненавидят, и… умом тронулась. Слегка поначалу.

— А вы подлили масла в огонь? — спросила тихо. Еще бы не тронуться… Да она его похоронила мысленно и от смерти отойти не могла, а тут… является.