Окно выходит в белые деревья...

Я ХОТЕЛ БЫ…

Я хотел бы родиться во всех странах, быть всепаспортным, к панике бедного МИДа, всеми рыбами быть во всех океанах и собаками всеми на улицах мира. Не хочу я склоняться ни перед какими богами, не хочу я играть в православного хиппи, но хотел бы нырнуть глубоко-глубоко на Байкале, ну а вынырнуть, фыркая, на Миссисипи. Я хотел бы в моей ненаглядной проклятой вселенной быть репейником сирым — не то что холеным левкоем, Божьей тварью любой, хоть последней паршивой гиеной, но тираном — ни в коем и кошкой тирана — ни в коем. И хотел бы я быть человеком в любой ипостаси: хоть под пыткой в тюрьме гватемальской, хоть нищим в трущобах Гонконга, хоть скелетом живым в Бангладеше, хоть нищим юродивым в Лхасе, хоть в Кейптауне негром, но не в ипостаси подонка. Я хотел бы лежать под ножами всех в мире хирургов, быть горбатым, слепым, испытать все болезни, все раны, уродства, быть обрубком войны, подбирателем грязных окурков — лишь бы внутрь не пролез подловатый микроб превосходства. Не в элите хотел бы я быть, но, конечно, не в стаде трусливых, не в овчарках при стаде, не в пастырях, стаду угодных, и хотел бы я счастья, но лишь не за счет несчастливых, и хотел бы свободы, но лишь не за счет несвободных. Я хотел бы любить всех на свете женщин, и хотел бы я женщиной быть — хоть однажды… Мать-природа, мужчина тобой приуменьшен. Почему материнства мужчине не дашь ты? Если б торкнулось в нем там, под сердцем, дитя беспричинно, то, наверно, жесток так бы не был мужчина. Всенасущным хотел бы я быть — ну, хоть чашкою риса в руках у вьетнамки наплаканной, хоть головкою лука в тюремной бурде на Гаити, хоть дешевым вином в траттории рабочей неапольской и хоть крошечным тюбиком сыра на лунной орбите. Пусть бы съели меня, пусть бы выпили — лишь бы польза была в моей гибели. Я хотел бы всевременным быть, всю историю так огорошив, чтоб она обалдела, как я с ней нахальствую: распилить пугачевскую клетку в Россию проникшим Гаврошем, привезти Нефертити на пущинской тройке в Михайловское. Я хотел бы раз в сто увеличить пространство мгновенья: чтобы в тот же момент я на Лене пил спирт с рыбаками, целовался в Бейруте, плясал под тамтамы в Гвинее, бастовал на «Рено», мяч гонял с пацанами на Копакабане. Всеязыким хотел бы я быть, словно тайные воды под почвой. Всепрофессийным сразу. И я бы добился, чтоб один Евтушенко был просто поэт, а второй (где, пока умолчу я) — подпольщик, третий — в Беркли студент, а четвертый — чеканщик тбилисский. Ну а пятый — учитель среди эскимосских детей на Аляске, а шестой — молодой президент, где-то, скажем, хоть в Сьерра-Леоне, а седьмой — еще только бы тряс погремушкой в коляске, а десятый… а сотый… а миллионный… Быть собою мне мало — быть всеми мне дайте! Каждой твари и то, как ведется, по паре, а меня, поскупясь на копирку, в неведомом самиздате напечатали только в одном-одинешеньком экземпляре. Я все карты смешаю! Я всех проведу, всех запутаю! Буду тысячелик до последнего самого дня, чтоб гудела земля от меня, чтоб рехнулись компьютеры на всемирной переписи меня. Я хотел бы на всех баррикадах твоих, человечество, драться, к Пиренеям прижаться, Сахарой насквозь пропылиться, и принять в себя веру людского великого братства, а лицом своим сделать — всего человечества лица. Но когда я умру — нашумевшим сибирским Вийоном, — положите меня не в английскую, не в итальянскую землю — в нашу русскую землю, на тихом холме, на зеленом, где впервые себя я почувствовал всеми. Июль 1972 Москва

«Ничто не сходит с рук…»

Ничто не сходит с рук: ни самый малый крюк с дарованной дороги, ни бремя пустяков, ни дружба тех волков, которые двуноги. Ничто не сходит с рук: ни ложный жест, ни звук — ведь фальшь опасна эхом, ни жадность до деньги, ни хитрые шаги, чреватые успехом. Ничто не сходит с рук: ни позабытый друг, с которым неудобно, ни кроха муравей, подошвою твоей раздавленный беззлобно. Таков проклятый круг: ничто не сходит с рук, а если даже сходит, ничто не задарма, и человек с ума сам незаметно сходит… 26 июля 1972 Переделкино

«Травка зеленеет…»

Вл. Соколову

1

Травка зеленеет, солнышко блестит. Боль моя умнеет — громко не грустит. Сосны шелушатся. Время, стало быть. В это не вмешаться, не остановить. Старый мой товарищ, ты со мной давно в споры не встреваешь — просто пьешь вино. Я ценю за это доброту твою. Никаких советов тоже не даю. Если в жизни туго, поучать грешно. Улучшать друг друга — это же смешно. Что-то не свершилось, нам обоим снясь, и отшелушилось незаметно с нас. Что тебя так давит, что невесел, квел? Шелуха спадает — остается ствол. Есть еще опушки, где грибов не счесть. Есть Россия, Пушкин, наши дети есть. Есть на соснах белки, солнышко в окне, что-то на тарелке и чуть-чуть на дне.

2

В мире, нас отуманившем рознью, будто бы одурью, быть со старым товарищем — как вернуться на Родину. Мы друг друга не предали, хоть и жили так розно. Две судьбы — две трагедии. Все трагедии — сестры. Ты сутулый и худенький. Ты, как я, безоружен, и прекрасен на кухоньке холостяцкий наш ужин. Никакая не исповедь, никакая не проповедь. Просто все можно высказать, надо только попробовать. Я гляжу на товарища с чистотой изначальной. Для других — тарабарщина — разговор двупечальный. Дружбу мы не утратили, хоть и было нетрудно. Миллионы приятелей означают — нет друга. Зрелость зряшно не мечется. Кто созрел, тот не алчет мыслить слишком космически, словно мальчик-глобальчик. Что глобальничать суетно, шумно, вроде Петрушки? Как-то хочется сузиться до огромности дружбы не с абстрактною вечностью, не с абстрактным земшаром, не вообще с человечеством, а с товарищем старым. И среди всякой низости, изощренно лукавой, чувство истинной близости несравнимо со славой.

з

В дружбе не надо пешек, в дружбе не надо ферзей, но танцевать, как от печек, надо всегда от друзей. И безо всяких «надо», просто, без ничего, дружба — не чувство стада, — чувство себя самого. Люди сильны друг другом. Да не обманет их лезущий вверх по трупам бывших друзей своих. Люди сильны друг другом. Чтобы с друзьями срастись, не обязательно цугом, холкою в холку плестись. Люди сильны друг другом, спаянностью несходств, а не безличным хрюком, — ибо они не скот. Люди сильны друг другом, так, словно Севером — Юг, так, словно пахарь — плугом, так, словно пахарем — плуг. Люди сильны друг другом. Что равнодушья мерзей? Люди сильны испугом вдруг потерять друзей. В битвах и перед казнью или на Млечном Пути люди сильны боязнью в чем-то друзей подвести. В лица друзей каменья — это по морде себе. Люди сильны неуменьем друга предать в беде. Сколько утрат у России, — водкою их не запить! Люди сильны бессильем мертвых друзей забыть. Август 1972

У ТЕЛЕФОНА-АВТОМАТА

Возле гагринского пыльного сквера, возле гипсового старца-пионера, в автомате: «Приезжай, ты слышишь, Вера?» телефон целуя — странная манера! — этот пьяный гражданин кричал, хрипя. Брел я ночью и шептал у поворота, заглядевшись на рубины самолета: «Пусть ко мне приедет вера во что-то, пусть ко мне приедет вера в кого-то, пусть ко мне приедет вера в себя». Октябрь 1972 Гагра

О, ТОЛЬКО БЫ НЕ ПРИВЫКНУТЬ

О, только бы не привыкнуть к Господнему чуду глаз и в тысячный раз приникнуть к губам, словно в первый раз! Привычка со скукой на морде, со спичкою в дуплах зубов, как пресное море — не море, привычка — уже не любовь. Пусть лучше не вместе, а порознь, но только не задави, привычки товарный поезд, живого ребенка любви! Октябрь 1972 Гагра

«Жизнь, ты бьешь меня под вздох…»

Жизнь, ты бьешь меня под вздох, а не уложить. Я до девяноста трех собираюсь жить. Через сорок три годка — потерпи, казак! — вряд ли станет жизнь сладка, но кисла не так. Будет сорок семь тебе, мой наследник Петр, ну а батька в седине все же будет бодр. Будет он врагов бесить, будет пить до дна и на девочек косить глазом скакуна. Будет много кой-чего через столько лет. Результатец — кто кого — будет не секрет. Встретят улицы и рю общую зарю. Я в Мытищах закурю, в Чили докурю. Телевизор понесут под колокола на всемирный Страшный суд за его дела. Уничтожат люди рак, бомбу, телефон. Правда, выживет дурак, но не так силен. Зажужжат шкивы, ремни. Полный оборот — и машина времени Пушкина вернет. 1972

«Бессердечность к себе — это тоже увечность…»

Бессердечность к себе — это тоже увечность. Не пора ли тебе отдохнуть? Прояви наконец сам к себе человечность — сам с собою побудь. Успокойся. В хорошие книжки заройся. Не стремись никому ничего доказать. А того, что тебя позабудут, не бойся. Все немедля сказать — как себя наказать. Успокойся на том, чтобы мудрая тень Карадага, пережившая столькие времена, твои долгие ночи с тобой коротала и Волошина мягкую тень привела. Если рваться куда-то всю жизнь, можно стать полоумным. Ты позволь тишине провести не спеша по твоим волосам. Пусть предстанут в простом освещении лунном революции, войны, искусство, ты сам. И прекрасна усталость, похожая на умиранье, — потому что от подлинной смерти она далека, и прекрасно пустое бумагомаранье — потому что еще не застыла навеки рука. Горе тоже прекрасно, когда не последнее горе, и прекрасно, что ты не для пошлого счастья рожден, и прекрасно какое-то полусоленое море, разбавленное дождем… Есть в желаньях опасность смертельного пережеланья. Хорошо ничего не желать, хоть на время спешить отложив. И тоска хороша — это все-таки переживанье. Одиночество — чудо. Оно означает — ты жив. 1972 Коктебель

«Я не играю в демократа…»

Я не играю в демократа, когда от Родины вдали всей шкурой чувствую как брата любого нищего земли. Я не играю в гуманиста, когда у драного плетня под переборы гармониста крестьянской песней ранен я. Я не играю в либерала, когда хочу, чтобы сперва жизнь у людей не отбирала их небольшие, но права. Я не играю в патриота, когда под волчье улюлю хриплю в тайге в тисках болота: «Россия, я тебя люблю». Я не играю в гражданина земного шара, если мне так жаль тебя, парижский рынок, с Арбатом старым наравне. И ни в кого я не играю, ни у кого не в кабале, или в избе, или в вигваме, на сцене или в кабаке. Ни тем, ни этим не в угоду я каждый день бросаюсь в бой и умираю за свободу — свободу быть самим собой. 1972

«Непредставима жизнь без Пушкина…»

Непредставима жизнь без Пушкина. Она без Пушкина — вдова. Пока душа не обездушена и Пушкин в ней — душа жива. Что толку просто быть писателем? Он, скипетр перышка держа, был той державы основателем, чье имя — русская душа. Не станьте роботами лживости, чтоб не исчезнули совсем черты его мятежной живости, — пииты века ЭВМ. Над всеми Павками Корчагиными и космонавтами парит тот профиль с чудными курчавинками и столько сердцу говорит. Когда, устав от пошломордия и опостылевшей брехни, ты мертвый сам и пишешь мертвое, вздохни и Пушкина вдохни. И звуки вновь нахлынут лирные… К тебе, сегодняшний пиит, с живой водою нехлорированной — с кувшином охтенка спешит… Февраль 1973