Олег Рязанский

С превеликой осторожностью он миновал передовые разъезды татар. За перелеском увидел уходящие вдаль костры. В стороне угадывались табуны пасущихся лошадей. Степан подошёл к ближайшему костру, — никто не обратил на него внимания. Он постоял, прислушался. Из разговоров выходило, что идёт Бегич прямо на Москву, делая всё, чтобы до решающей битвы не распылить мощный, крепкий, единый кулак своего войска. Воины ворчали, что не позволяют им ни отъехать в сторону, в сельцо или деревеньку, ни пошарить, порыскать по домам, ни развлечься с русскими бабами — за любой проступок джагун [44] грозит наказанием.

44

Джагун — сотник в татарском войске.

Побродив от костра к костру, Степан постепенно понял, где располагаются главные силы Бегича.

Возвращался он другим путём, в обход костров, лесом. Вышел на поляну и не успел осмотреться, как его внезапно окружили три конных татарина из передового разъезда и потребовали назвать свою сотню и имя джагуна. Степан рискнул ответить по-татарски, но старший разъезда что-то заподозрил, упёрся копьём ему в спину и приказал идти вперёд. Уйти из леса означало погибнуть. Степан рванулся и побежал, петляя как заяц, под защиту деревьев, в их спасительную густую тень. Татарин нагнал его, ударил по шлему тупым концом копья, — видно, хотел взять пленного живым. Степан устоял, извернулся, выхватил саблю, ловко отбил второй удар, рубанул татарина по бедру и метнулся в гущу леса.

...Докладывал Степан самому Дмитрию Ивановичу в его походном шатре.

Несмотря на глухую ночь, никто из военачальников не спал. В шатре собрались все набольшие воеводы: князь Владимир Серпуховской, Боброк, боярин Вельяминов, Семён Мелик, какой-то неизвестный молодой боярин. Потом Степан узнал, что это был друг детства Дмитрия Ивановича Миша Бренк, из неродовитых, преданный великому князю как пёс.

Закончив рассказ, Степан стал ждать вопросов, разглядывая суровые в свете слабого коптильника лица москвичей.

— Значит, считаешь, что Бегич все полки в один кулак собрал? — первым спросил Дмитрий Московский.

— Да, великий князь.

— В прошлом они, бывало, разными дорогами шли — тремя, а то и четырьмя, — раздумчиво сказал Вельяминов.

— Хороший полководец всегда меняет повадки, — усмехнулся Боброк...

Битву на реке Воже уряживал сам Дмитрий Иванович. По его приказу сотня Степана и ещё две сотни из сторожевого полка Мелика должны были незамеченными переправиться на правый берег Вожи и там поджидать татар. Дальнейшая задача была проста: показаться, осыпать противника стрелами, на глазах у него преодолеть вброд реку, вернуться на высокий левый берег и соединиться с остальными войсками.

Всю глубину замысла Дмитрия Степан понял только тогда, когда русские воины стали сверху засыпать стрелами смешавшиеся ряды татар, кинувшихся преследовать показавшуюся им лёгкой добычу. Разбитый копытами трёх сотен коней глинистый берег стал дополнительным препятствием для ордынцев. Но всё же Бегич сумел собрать своих воинов, прорваться к великому князю и навязать ему конный бой. Был момент, когда татары окружили оторвавшегося от своих Дмитрия Ивановича. Степан заметил это, рванулся, свалил одного татарина, и тут же водоворот битвы унёс его от Дмитрия. Но к князю уже подоспели его дружинники.

Татары дрогнули и покатились назад...

Радость переполняла Степана. Её не могли омрачить ни большие потери, понесённые его сотней, ни ранение, выбившее его на несколько дней из седла. Он был горд, что довелось ему стать участником битвы, в которой Русь впервые победила Орду.

...Тихонько зазвучала Юшкина дудочка. Последний раз он извлекал её из перемётной сумы, казалось, давным-давно, чуть ли не в прошлой жизни — месяц назад, когда ехали они, беззаботные, с караваном купцов, возвращаясь из татарщины домой. Сколько же всего произошло за этот месяц! Видимо, нынче на душе у Юшки стало спокойно, иначе не достал бы он дудочку.

Степан обернулся — Юшка, отстав на полкорпуса, ехал, наигрывая и полузакрыв глаза. Степан прислушался и негромко запел. Слова сами «ложились» на язык:

Эх, да как на Воже-реке притрепали татар Полки князя московского Дмитрия. Впереди стоял полк Вельяминова, За ним стоял полк князя Пронского...

И замолк. Оборвалась и замысловатая трель дудочки.

— Что же ты? — спросил оруженосец. — Так хорошо повёл зачин.

— Не задалась песня.

— Почему не задалась? — удивился Юшка и повторил: — «Эх, да как на Воже-реке...»

— Сказал — не задалась, — повысил голос Степан с раздражением, самому непонятным. Только сейчас на душе было так спокойно и радостно. Откуда оно пришло, это раздражение? Может быть, вовсе не корявая песня тому причиной, а постоянная мысль об Алёне, неотделимая от мыслей о победе, о том, что с ним теперь будет, как примет его князь Олег Иванович.

Юшка отстал ещё на полкорпуса. Глухо брякнул шлем. Степан понял: небось оторочил его от седельной луки и теперь чистит, хотя шлем и без того сияет, словно золотой. Показывает, что не лезет в душу господину, он всего-то слуга, коему положено охранять в бою и следить за оружием. Степан поправил повязку, лежащую на русых волосах, как бы показывая, почему пропало желание сочинять песню: болит, мол, голова. Опустил руку, оглянулся — Юшка начищал шлем, не поднимая глаз.

Степан подумал, что надо бы объяснить другу, отчего не задалась песня, но простые и ясные слова не приходили. Он и раньше часто размышлял о тайне песнетворчества. Пытался понять, почему одна песня идёт прямо к сердцу, а другая не трогает ни ум, ни душу и умирает, едва вырвавшись из уст певца. В плену он прислушивался к заунывным, однотонным напевам татарина-табунщика, которые хоть и чужеродно звучали, а всё ж трогали сердце. А как всё это объяснить словами — не знал.

— Понимаешь, Юшка, — наконец заговорил Степан, — не всякая песня задаётся.

— Мне понравился зачин. — Юшка тронул коня и поравнялся со Степаном.

— Песня — это не летопись, где можно перечислять события, не воспаряя над ними умом... — задумчиво продолжил Степан.

— Ив летописи неплохо бы воспарить, — неожиданно возразил Юшка, и Степан в который раз подумал, что не так уж прост его оруженосец.

— Верно! — согласился он. — Ив летописи неплохо было бы воспарить умом над суетой повседневных дел. А то ведь как: иной монах, изведясь в бессоннице, уронит на заре голову на пергамен, а на нём выведено лишь несколько слов: «В лето шесть тысяч восемьсот шестьдесят третье...» А что в это летом произошло — невдомёк бедолаге-летописцу. Тут уж и не до воспарения. А другой напишет: «Ныне же радость в сердцех аки опара поднимается...»

Радость, казалось бы, должна была переполнять и его, Степана, — за плечами победа, впереди встреча с Алёной, — но отчего-то было тревожно. Потому и не задалась песня, что все мысли были об Алёне: что с нею? как она? сломал ли её сопротивление отец, дал ли согласие Милославским? Если дал, то переступить через боярское слово будет ох как трудно. Пожалуй, даже невозможно...

Чем ближе подъезжали к Переяславлю, тем очевиднее становилось: Орда, двигаясь на Москву, прошла здесь «правым крылом», оставив за собой сожжённые и разорённые деревни и сёла.