Олег Рязанский

— А ты бы её за пяльцы, да за соленья, да к вареньям, да с иголкой, да к заутрене... Плёткой бы...

— За что плёткой? — удивилась боярыня.

— Молчи! — крикнул Корней, поняв, что заговорился. — Умна больно выросла! В монастырь... в дальнюю вотчину, если сей же час не выйдешь к сватам с чаркой! — Он выбежал вон.

Боярыня села на ложе, жалостливо глядя на дочь:

— Зря я в тот раз навстречь тебе пошла, потачку дала. Погубила ты свою молодость, погубила жизнь...

— Да как я, матушка, на брачное ложе лягу, если не люблю? Нет, лучше в монастырь... И не погибель это вовсе, а тишина и спасение...

— Эх, доченька, в монастырь только один путь — туда, обратного нет. Усохнешь там и счастья бабьего не изведаешь, детей не родишь. Очи мутными от слёз станут, грудь пустоцветом повянет, косы под ножницами падут, и уж никогда не заплетёшь их боле... Не узнаешь объятий мужниных, — запричитала боярыня.

— Постылые объятия мне не нужны. Не люблю я его!

— Так ведь и я, доченька, за твоего отца не любя вышла. Не токмо что не любя, не видя. Сговорили, и всё. Стерпится — слюбится. Сердце девичье глупое...

— Что же и мне, матушка, как тебе, ночами слёзы лить, днями молиться? Думаешь, не видела? — жестоко спросила Алёна.

— Видела, а не понимала. Я не потому слёзы лила, что не люблю. Я за четверть века полюбила твоего отца всем сердцем, и каждое его громкое слово мне обидно... А больше всего на свете хотела бы я ему сына подарить — ан нет, не даёт Бог...

— Стелешься ты перед ним, — уже мягко сказала Алёна и села рядом с матерью, чтобы обнять, поцелуем попросить прощения.

— Вот именно, красной дорожкой перед ним стелюсь. И он туда идёт, куда его дорожка ведёт... Может, забыл тебя Степан-то? — неожиданно спросила мать.

— Не забыл, — вздохнула Алёна. — Едет он с победой и с добычей и надеется на княжескую милость.

Боярыня задумалась... Она догадывалась, через кого проникают к дочери сведения о Степане: через Пригоду. Но промолчала — если бы не было ближних доверенных девок, то оказались бы отрезанными от жизни боярыни и боярышни в своих теремах да светёлках...

— Какой бы высокой ни была княжеская милость, выше удельного княжества Милославских ей не встать, — сказала она. — Разве можно сравнивать.

— А я сравнивать не желаю. И странно мне это от тебя слышать. Ты же в тот раз помогла мне, а ныне неужто передумала? — Алёна отшатнулась от матери. — Не уговоришь, и не думай.

— Ив кого ты у меня такая, сердцем неистовая уродилась? Вроде обликом тише воды, ниже травы.

— Да уж не в тебя, матушка. В отца, — ответила Алёна.

...Вечером, проводив сватов, хмельной боярин, опрокинув на голову ведро холодной воды, всклокоченный, но помягчевший, поднялся в горницу. Там уже ждала его жена. Она сидела на раскинутом ложе, расплетая косу, в тонкой холстиной сорочице, в меру полная и, несмотря на годы, перевалило за сорок, моложавая. Корней плюхнулся рядом на ложе, погладил широкой ладонью по спине, притянул к себе, но жена гибко увернулась и спросила:

— Отослал сватов?

— А ты пошто не вышла?

— Как не вышла, батюшка? Три раза с братиной с мёдом выходила. Меня всю обмусолили твои сваты, целуючи...

Боярин сосредоточенно поскрёб бороду.

— Эка... да... — Он решил не останавливаться на этом провале в хмельной памяти. — Отослал. Оттянул. Сам не знаю, как слова нужные отыскал... — И снова начал оглаживать жену. На этот раз боярыня прильнула к нему, шепнув: — Ты сапоги-то сними, батюшка...

Пока Корней, кряхтя, стягивал сапоги, снимал порты, разоблачался, она легла и как-то между прочим, словно думая вслух, сказала:

— А я, признаться, рада.

— Чему?

— Что не обнадёжил сватов, слова своего отцовского не дал. Матери всегда с единственным дитём расставаться трудно.

— В монастырь отправить легче?

— Что ты, батюшка, заладил — монастырь, монастырь...

— Так я им сказал: дескать, хочет в монастырь.

— Сейчас хочет, а там, глядишь, расхочет. Тем паче жених-то ихний... слов нет.

— Каких слов нет?

— Не знаю, как и сказать... дело это мужеское...

— Ты о чём?

— Да вот бабы говорят... правда, они завсегда лишку городят, хотя и знают о таких делах втрое больше мужиков...

— Ну! Ты говори, что вокруг да около крутишь! — Корней даже перестал раздеваться, сел и уставился на полулежащую на высоких перинах жену. — Говори! Хитрости плетёшь, дочь выгораживаешь. Чего там бабы языками треплют?

— Какие хитрости? Ты вот хоть крестную спроси...

— Только мне и дела, что баб расспрашивать.

— А если нет дела, так и не нудись.

— Ты начала — так договаривай.

Боярыня притворно тяжело вздохнула.

— Знаешь, что женишка твоего шевлюгой [45] зовут?

— Шевлюгой? — переспросил Корней. — Кто же его так окрестил?

— Кто, кто — народ.

— Глупость одна! Парень хоть куда — кровь с молоком, строен, кудряв, косая сажень в плечах — какой он шевлюга?

45

Шевлюга (бранное) — выродок, кляча.

— А вот какой: говорят, повадился он к вдове сотника Охрима ночью хаживать. И будто, уходя от неё, еле ноги тянет, словно кляча. Оно, конечно, понятно, дело молодое, только...

— Ну?

— Говорят, что меньшой у вдовы — вылитый шевлюга.

Боярин некоторое время глядел на жену, потом помотал головой, потёр крепко ладонью лицо и вздохнул:

— И давно?

— Да, говорят, уж от груди отняла.

— Что же ты раньше молчала?

— Так сваты как снег на голову. Я было понадеялась, что передумали Милославские-то, коли такое дело...

— Как же, передумают, ежели я за Алёной, почитай, волость даю. Она поболе ихнего удельного княжества... Шевлюга, говоришь?

— Шевлюга.

— Алёна-то знает?

— Бог её ведает, о чём они там, в девичьих да на посиделках, промеж себя говорят.

— А вот я тебя сейчас плёткой!

— За что, батюшка?

— За то, что своим молчанием меня дураком выставила. Я сватам сказал: дочь душой к монастырю склонна.

— Сегодня склонна, завтра нет, — повторила боярыня. — Ты старику Милославскому шепни: мне, мол, шевлюгиных внучат не надо. Сраму ему, дескать, не хотел, потому и сказал про монастырь.