Олег Рязанский

— Да что рассказывать, лапушка? — Степану совсем не хотелось вести разговоры, но он, надеясь, что вернётся близость, покорился. — Победы, они все одинаковые, это поражения разными бывают. После них совесть тебя мучает, вспоминаешь, ищешь, где да почему ошибся. А если победил, то делал, выходит, всё правильно.

— Получается, — спросила Алёна, — только несчастья тревожат душу, а удачи её баюкают?

— Получается, что так, — с некоторым удивлением согласился Степан. Сам он об этом не думал.

— Что же тебя сейчас тревожит?

— Молчание князя Олега Ивановича. Словно и не было славной победы московского князя. Словно и не участвовали рязанцы в этой битве! Я понимаю: Москва на Боже ордынцев разбила, а проклятый Бегич в отместку не Москву, а Рязань разорил. Не московские волости, а нас разграбил. Переяславль сжёг. А Олег Иванович всё никак на союз с Москвой не решится, руку дружбы Дмитрию не протянет! Или у него сердце не рвётся, как у меня, от горестей рязанского народа? Или он уже и не зрит страданий людских с высоты своего престола?

— А Дмитрий Московский, он какой?

— Дмитрий? — недоумённо переспросил Степан и задумался.

Заговорил он не сразу, медленно, словно сам открывал для себя московского князя.

— Простой, вроде и не великий князь. Ему только двадцать восьмой год пошёл, но бой задумал, как умудрённый воевода. Будто прапрадед его славный Александр Невский полки к битве расставлял. Рубился же сам в первых рядах.

— А ты? — ревниво спросила Алёна.

— И я не отставал. Дмитрий Иванович меня приметил, после боя милостивые слова сказал. — Степан вздохнул. — Вот если бы и наш князь так же милостив был, упал бы я твоему батюшке в ноги, просил бы твоей руки.

Алёна опять прижалась к нему и прерывисто вздохнула: эти слова были, по сути, первой робкой просьбой стать его женой. И хотя она ждала их не один год, прозвучали они неожиданно. Алёна долго молчала, потом тихо спросила:

— А если не окажет тебе милости князь?

— Твой отец — ближний боярин, а я — сотник. Не будет на мне милости князя, не пожалует меня, не приблизит — боярин Корней прогонит моих сватов.

— Что же нам делать-то? — вдруг прозвучал отчаянный вопрос, всё время терзавший Алёну.

Степан не нашёл иного ответа, кроме одного: крепко обнял её и принялся горячо целовать.

Алёна охватила руками шею Степана, притянула к себе и прильнула к губам, замерев, словно пила и не могла напиться из волшебного источника любви...

Прощаясь и видя, как грустна Алёна, Степан сказал:

— Не кручинься, лапушка. Слышал я, что со дня на день будет большой приём у князя Олега Ивановича. Авось и сбудутся наши надежды.

Правда, сам Степан в душе мало верил, что милость Олега Ивановича в глазах боярина Корнея может перетянуть рюриковскую кровь Милославских.

К Олегу Ивановичу Степана призвали через три дня. Юшка, помогавший сотнику одеваться, глядя в его измождённое, осунувшееся за эти дни лицо, смешливо сказал, что негоже являться к князю с такой рожей. Лучше опять чистой тряпицей замотать зажившую рану на голове. Тогда хотя бы понятно будет всем этим боярам, что почернел сотник от ран, а не от сердечных терзаний.

Степан цыкнул на Юшку, велел замолчать, но послушался, замотал голову чистой холстиной. Он погляделся в купленное у кафских [46] торговых гостей зеркало и остался доволен — повязка украшала.

46

Кафские — генуэзские. Кафа — генуэзская колония в Крыму, недалеко от нынешнего Судака.

Глава двадцать восьмая

Княжеский терем, вернее сказать, дворец с затейливыми пристройками, переходами, светёлками, превосходящий размерами и вычурностью прежний, сожжённый татарами, ещё достраивался. Но замысел уже прочитывался — произвести впечатление! Степан вспомнил кремлёвский дворец Дмитрия Московского — был там один раз на пиру по случаю победы на Воже — скромный, даже суровый на вид, правда, каменный. Различие было разительным, и об этом следовало бы поразмышлять, но сегодня все мысли были там, у княжеского престола, где должна решаться его судьба.

Степан ожидал, что на приём к Олегу Ивановичу будут приглашены и другие рязанцы, отличившиеся в бою на Веже, и был удивлён, когда обнаружил, что зван он один. Два отрока провели его чередой малых палат и оставили перед просторной думной палатой. Пахло свежими досками, свечами, росным ладаном, — видимо, недавно освящали. Было тихо и сумрачно, свет с трудом пробивался в маленькие окошки, затянутые бычьим пузырём: на венецианское многоцветное стекло у князя, похоже, пока денег не хватило. Дверь в палату была приоткрыта, и Степан не удержался от любопытства, заглянул. Высокий золочёный, покрытый замысловатой резьбой престол князя рязанского возвышался над резными же, обитыми кожей скамьями для ближних бояр. Небольшие оконца радовали яркой игрой красок — в них уже вставили цветные стекла. Палату освещали три больших многосвечных светильника. По ней неторопливо, по-хозяйски расхаживал молодой боярин Кореев, давний знакомец Степана ещё со времён похода в строящийся московский кремль. Его отец, старый боярин Кореев последнее время редко приезжал в думу, но сегодня ради торжественного случая появился и важно восседал на стольце. Рядом с ним, нашёптывая что-то на ухо, сидел старший сын князя Милославского, недавно жалованный боярской шапкой. Самого старика не было видно. У престола сидел боярин Корней, задумчиво поглаживая чёрную с проседью бороду, рядом с ним — боярин, известный всем по дружинному прозвищу Ахломатый, желчный, въедливый и тугой на ухо старик. Он бубнил:

— И всё же я в толк не возьму, Корней, пошто князь победителя на Воже малым приёмом жалует? Ведь нынче он герой. Почитай, впервой за сто лет татар побили.

— Кто побил? — раздражённо повысил голос Корней.

— Как это кто? Наши.

— Какие наши?

— Да что ты, Корней, из ума выжил, право! Русские. — Ахломатый пристукнул посохом.

— Какие русские, боярин? — спросил боярин, и Степану послышалась явная издёвка в вопросе.

— Ну... московские.

— Вот то-то и оно, что московские. А мы кто? Мы рязанские. И победа Дмитрия Московского нашему князю многие замыслы рушит.

— Что-то я тебя не пойму — неужто батюшка Олег Иванович пораженью ордынцев не рад?

— Поражению рад, если оно нашими войсками нанесено. А нас проклятый Бегич походя разорил, за московскую победу отплатил. — Корней умолк и вздохнул. — Ты, боярин, сам подумай: нынче чья слава по Руси звенит?

— Московская.

— Вот именно. В московские колокола церковь по Руси благовестит, московскую славу поднимает.

А Москва тем временем под свою руку удел за уделом хапает.

— То верно, прожорлив стал Дмитрий Иванович, — согласился старик.

Корней продолжал говорить, уже не слушая собеседника и всё больше и больше возвышая голос.

«Уж не для моих ли ушей?» — подумал Степан.

— От Калитовых времён разрослась, раздулась, на золоте мытном [47] сидит, золотом кремлёвские стены каменные возводит. Ей — богатеть, нам — татарские набеги отражать, кровь лить, людей терять. Вот и выходит: для кого герой, а для кого слуга дурной... Нет, я не о Степане, — боярин мотнул головой в сторону двери, — я о тех, кто Москве славу, не подумавши, кричит.

47

Мытное — пошлина.