Олег Рязанский

При виде всего этого мысли об Алёне отступали. Не только Степан, но и воины его не могли оставаться равнодушными посреди разгрома, лица их стали мрачными, хмурыми, смех и шутки стихли. Приподнятое настроение, что царило в сотне после победы на Воже, за полдня пути полностью улетучилось.

По словам встречных, сам Переяславль пострадал ещё сильнее, чем окрестные сёла. Старый княжеский терем татары, не найдя в нём сокровищ, предусмотрительно вывезенных рачительной княгиней Ефросиньей, в ярости спалили.

Степан с сочувствием думал, каково Олегу Ивановичу глядеть на всё это, зная о торжествах в Москве по случаю победы. Не могло, конечно, служить ему утешением то, что Пронское княжество, выставившее в помощь Москве своё войско и теперь празднующее победу вместе с Дмитрием Ивановичем, тоже разорено отступающими татарами, причём с ещё большей жестокостью, нежели Рязанское.

И как надежда на будущую, лучшую жизнь, отовсюду доносился стук топоров — рязанские мужики строились. Степан с радостью узнал, что Олег Иванович велел всех, кто строится, пускать в княжеские леса, разрешил валить там отборный лес.

Князь Олег Иванович после возвращения в обезображенный пожаром детинец, в центре которого громоздились обугленные брёвна, всё время пребывал в раздражении. Правда, на людях он старался быть спокойным и даже улыбчивым, но в кругу близких не давал себе труда сдерживаться.

Наблюдательный Епифан, который, зная Олега Ивановича как себя самого, всегда поражался его способности скрывать свои чувства, с удивлением видел: в суждениях стал непривычно резок, несговорчив, зачастую противоречил сам себе, за каждым словом скрывалась издёвка над собой или над собеседником. Проглядывала и подозрительность — не злопыхательствует ли кто над ним, в который раз не угадавшим ход событий и не сумевшим предвидеть победу Москвы.

А тут ещё приехал со своей обширной семьёй старый князь Милославский, давно прощённый за предательство, но так и не обретший милость Олега Ивановича, и принялся жаловаться, что Орда прошлась огненным ураганом по его уделу. Он, не скрываясь, говорил: лучше уж было выступить вместе с Москвой, тогда боль от разора утишилась бы радостью победы.

Масла в огонь подлила, сама того не желая, и княгиня Ефросинья, вдруг решив пересказать сплетни: мол, старик Милославский хочет женить внука на дочери боярина Корнея, взять за ней большое приданое и тем поправить дела в своих владениях.

Великий князь не сдержался и при Епифане накричал на жену, чего раньше никогда не делал. Правда, потом повинился, объясняя свой гнев неразборчивостью боярина Корнея, которому хоть с чёртом, но родовитым, породниться.

Раздражал Олега и старый дурак боярин Ахломатый, племянник совсем уже немощного дворского: распускал слухи, будто в скорости получит по наследству дядюшкино место.

...У Алёны заболело сердце, словно знак подало. Именно в этот день накатила, налетела беда: вдругорядь приехали к боярину Корнею сваты от Милославских. Только-только отстроились после возвращения в Переяславль, убрались, огляделись — и как снег на голову, не засылая сваху, — нарочно, видимо, чтобы не нарваться на вторичную отговорку, — прикатили. Убранная коврами колымага цугом, десяток дружинников впереди, два десятка сзади, в сватах сам старший сын старика Милославского, дядя Ростислава, да кто-то из родни Пронских, да двое бояр удельных. А у Корнея поварня только что отстроена. Забегала дворня Корнеева, засуетилась, ахи, охи, боярин — одна бровь торчком от гордости, другая насуплена от ярости, боярыня — лебедем плывёт, за ней красные девки с подносами, уставленными чарками...

Алёна как углядела сватов, так и забилась в своей светёлке, заметалась, заламывая руки в отчаянии. Мысль одна: не успели! Только вчера тайный гонец от Степана прискакал со словами радостными — едут с победой! И вот... Если батюшка даст слово, то конец... Нельзя допустить, чтобы он слово дал, нельзя! А как?

Отворилась дверь, в светёлку вошёл боярин Корней. Впервые за всё время девичества Алёны — без стука, без спроса.

— Что стоишь, аки столб соляной? Гости, а она в затрапезе.

Алёна как стояла, так и бухнулась отцу в ноги:

— Батюшка, откажи сватам!

— Как отказать? — оторопел боярин.

— Откажи! Не люб он мне!

— Да ты знаешь, о ком говоришь? Княжич Ростислав, — всё ещё не понимая, что происходит, принялся втолковывать неразумной дочери Корней, — тебя, почитай, два года ждал, пока ты от болестей своих избавишься. А недавно в Мещере на охоте увидел.

— Батюшка, смилуйся... не люб он мне.

— Зато ты ему люба! — повысил голос боярин. — Два года тебя ждал.

— Два года он о моём приданом мечтал, — не удержалась Алёна и поднялась с колен. — Не пойду я за него.

— Пойдёшь! — наливаясь гневом, закричал боярин.

— Не пойду!

— Ты кому перечишь?! В девичьей сгною! В монастыре похороню!

— Воля твоя, батюшка, пусть монастырь, пусть... Моё слово окончательное.

— И моё — не мякина на ветру!

— Ты уже дал его князю?

— Как я сказал, так и будет! — ушёл от прямого ответа отец, и Алёна радостно поняла — самое страшное ещё не произошло. — Выбирай: или сейчас же облачишься, как подобает боярской дочери, и к сватам выйдешь, или завтра в монастырь.

— Пусть будет монастырь.

— Что ты сказала?

— Пусть будет монастырь, — раздельно, твёрдым голосом, без всякого выражения повторила Алёна.

В светлицу вбежала боярыня. Одним взглядом охватила всё — и стоявшую как каменное изваяние дочь, и гневного мужа.

— Батюшка! — закричала с порога. — Одумайся, не губи!

— В монастырь!

— Бог с тобой, Корней Андреевич! Доченька! Одумайтесь... не гневите Бога, нешто можно в монастырь без зова в сердце, без покаяния.

— А замуж без зова в сердце можно? — тихо спросила Алёна.

— Смилуйся, Корней Андреевич. Видишь, не в своём уме она от неожиданности. Погоди с решением, потяни со сватами, не люб он ей. И не время...

— Опять не время? — рявкнул Корней. — Выло уже не время, послушался тебя. Сегодня чуть со стыда не сгорел, когда сказал старый князь, что на княжьей охоте мою болезную видел. Кто её на охоту пустил? Ишь, не время... Да она уже перестарок, того и гляди, в девках засидится.

Сгоряча Алёна выкрикнула:

— Если ты мне, батюшка, счастья желаешь, то не засижусь.

Корней уставился на дочь, медленно соображая:

— Как ты сказала? Не засидишься? Уж не сама ли мужа себе выбрала поперёк отца-матери? — Затем гневно жене: — Вот оно, твоё мягкосердие, потворство, потачки вечные: монаха ей читать-писать учиться, коня — на охоту скакать, сокола — словно княжне, красной потехой заниматься, пергамен — книги переписывать...

— То не я, батюшка, то ты всё радовался, разрешал, потакал, — промолвила боярыня.