Опасная обочина

— А слова чьи?

— Тоже мои, — небрежно сообщил водитель-менестрель. — И вообще, если б не судьба-индейка, сидел бы я тут с вами или, как скажет наш друг Эдуард Баранчук, утюжил бы трассу. Да я бы эту трассу в словаре сто лет искал и не нашел бы, да я…

Тут Паша прервала монолог разошедшегося певца.

— Спел бы ты лучше, — мягко сказала она.

— И спою! — продолжал, не меняя интонации, Иорданов. — И спою! Творец не вправе скрывать свой талант от народа! Народ — это вы. Вот я и не скрываю…

Он взял несколько аккордов грустновато-мажорного характера, но в ритме, заставляющем подергивать плечами и притоптывать.

— Настоящему артисту не надо настраиваться, — скороговоркой пробубнил Валька, — Он может сразу…

И запел:

Здравствуй, друг! Пишу тебе оттуда, Где ветра сшибаются всерьез, Где не получается простуда, Где не выключается мороз. Не случайно море звали Понтом Греки, проживавшие в раю. Край земли всегда у горизонта, Горизонт у света на краю. Нету от тебя радиограммы. Замерзает в градуснике ртуть. Здесь у нас лежневка вместо мамы, Бревна в три наката, Млечный Путь. Фронтовик не покидает фронта, Грузовик не бросит колею. Край земли всегда у горизонта, Горизонт у света на краю. Ох как повидать тебя охота! До свиданья, извини за стиль. Посылаю маленькое фото: Я, тайга и мой автомобиль. Если уж любить, так Джиоконду, Если погибать, так уж в бою. Край земли всегда у горизонта, Горизонт у света на краю.

— Гениально! — воскликнула потрясенная Пашка.

Дядя Ваня-манси был более сдержан.

— Большой-большой человек Валька, — сурово произнес он, не двинув ни одной морщиной своего неподвижного лица.

Уличенный в невежестве Дятел просто промолчал, хотя ему жутко хотелось поставить под сомнение авторство Вальки, ну хотя бы в музыке, что-то она ему напоминала, а вот что, вылетело как на грех из головы.

У Венеры вдруг засияли глаза, и она с девической застенчивостью почти прошептала:

— Валечка, пожалуйста, спой еще раз.

— Да! — поддержала Пашка-амазонка. — Давайте все споем! Ну, подпоем для начала. Это же наша песня. Валентин, начинай, мы тебе подпевать будем!

Иорданова долго упрашивать не надо было. Валька тронул струны гитары…

Здорово они пели! А когда закончили, то были щедро вознаграждены одинокими «аплодисментами»: чьи-то большие и вымазанные в тавоте руки просунулись в дверную форточку из кабинета Стародубцева и мерно хлопали одна об другую. Потом убрались, а на их месте возникло скуластое лицо Эдуарда Никитовича Баранчука.

— Привет, лоботрясы, — вот что сказало это лицо.

— Привет, пролетарий, — ответила за всех Пашка. — Посиди с нами, погрейся.

— Некогда. Где Стародубцев?

— В районе. Начальство вызвало.

Баранчук удивился:

— Он что, пешком пошел, пока ты здесь распеваешь?

— Нет. За ним «вертушку» прислали.

— Надо же. Выходит, дед важной персоной стал.

— Еще какой! Перед отлетом всем задания дал.

— Ага, вот вы их и выполняете.

Пашка состроила серьезную мину.

— Мы используем, — сказала она веско, — дарованное нам конституцией право на отдых.

— Я и сказал — лоботрясы…

Баранчук задумался, что-то соображая.

— Ч-чёрт! Кто же мне втулку выпишет? — как бы про себя проговорил он.

Валька Иорданов расправил узкие плечи.

— Я могу тебе выписать, если надо. Кстати, не хочешь ли с нами спеть? Мы сейчас повторять будем…

Скулы у Баранчука дрогнули.

— Это я тебе сейчас выпишу! Почему гитару без спроса взял?

Иорданов поморщился:

— Ну зачем так грубо, Эдичка? Пока я спал, ты уехал, не искать же мне тебя на трассе из-за какой-то гитары. А потом я — талант, меня бить нельзя. Вот окружающие подтвердят. Ребята, подтвердите!

Все дружно кивнули. Кроме Дятла.

— А ты, орелик, не считаешь, что Иорданов — талант? — спросил Эдуард, умевший иной раз подмечать и мелочи.

— Талант — сбоку бант, — нахмурился радист Вовочка Орлов и отвернулся.

— Э-э-э, — протянула Пашка, — да он и тебя талантом заразил.

— Адувард, — проснулся дядя Ваня, — тебе какая втулка выписывать надо?

«Адувард» назвал.

— Есть такой втулка, — не меняя выражения лица, сказал дядя. Ваня. — Иди домой. Моя рюкзак под лежанкой знаешь? Там втулка.

Баранчук сдержанно улыбнулся в стиле народа манси и вежливо поблагодарил:

— Спасибо, дядя Ваня. С меня причитается. А вот компанию ты себе выбрал дурную. Такой солидный человек…

И Баранчук захлопнул окошечко.

— От меня тоже спасибо, — поклонился дяде Ване Иорданов. — Если бы не ты, мой северный друг, то Эдуард мне плешь бы проел за эту несчастную гитару.

— У тебя плешь и так уже есть, — сказала Пашка.

Валентин Иорданов сделал вид, что обиделся.

— Это от шапки, — надменно выпрямился он. — А вежливый человек никогда не станет вслух говорить о недостатках других людей. Я же не говорю, что у тебя…

— У меня нет недостатков, — отрезала Пашка. — Я — дама.

— А-а-а, в этом смысле…

— В этом. Давайте лучше еще раз споем, — мудро переключила она вежливого водителя на его собственное тщеславие. — Отличная песня.

И они было снова запели. Но в это время возник звук, обративший их внимание к потолку и тем прервавший песню.

— «Вертушка», — изрек дядя Ваня.

— Стародубцев, — кивнул Дятел.

— Уходим в подполье, — сказал Иорданов. — Прошу всех посетить наш салон-вагон. Ты тоже приходи, Дятел, если дед отпустит. Споем не трио, а квартетом, ты же видел — дядя Ваня сегодня не в голосе. Лытка чен хар, дядя Ваня?

— Валька глупый-глупый, совсем глупый, — на одной интонации пробормотал дядя Ваня, не спеша натягивая полушубок и направляясь к двери.

Все шло своим чередом, как вчера и позавчера, как неделю и месяц назад. Казалось, этот короткий зимний день закончится, как обычно.

Вот уже и подслеповатые северные сумерки перевалили незаметно через контрольно-пропускной пункт временного объекта, липкой изморозью окутали строительную площадку, мирно потянулись к казенным робам и ватникам, обещая в конце покой и ужин, а еще позже — сон: для одних — спокойный и глубокий, для других — зыбкий и тревожный.