Опасные тропы

А Степанида не унималась:

— И все-то ты с газетами… Глаза потеряешь, а всего не узнаешь, милая.

— Как же без газет? Разве можно… Надо быть в курсе, ни одного дня не пропускаю — читаю. Будущему мужу за меня краснеть не придется.

— Опять ты о нем, о Шаврове! — рассердилась Степанида. — Эх-ма, неугомонная! А што — никак отпустили Сидорыча из тюрьмы-то?

— Отпустили, — подтвердила Дуся.

— И я думала — ну какой же он убивец! — запоздало удивлялась старуха.

Дуся зло сказала:

— Подписку о невыезде взяли, следствие еще будут вести. Нашлись подлецы — ревность ему приписали… Только ничего у них не выйдет, у меня свидетель есть, что Сеня тут ни при чем.

— Вот и хорошо, — согласилась тетка. — Ну, сказывай, што у тебя приключилось?

— Палец вот разболелся, работать мешает, а у тебя травы разные… Можешь вылечить?

Степанида заважничала:

— Я все могу, потому с докторами была запросто, как вот с тобой. К завтраму настой приготовлю, зараз боль снимет. Ох уж ты мне, стрекоза перламутровая.

Дуся неожиданно засмущалась, спросило тихо:

— Ты мне скажи, правда или нет, будто ваша Аня от Шаврова не отходит? Часто она у него в больнице бывает?

Степанида многозначительно поджала губы:

— Раз на раз не приходится.

— Дипломатию разводить начала, — с досадой сказала Дуся. — Я и сама давно чувствовала: споется с ней Шавров. Так, значит, и есть.

Степанида примирительно заметила:

— Пора бы тебе определяться по-серьезному, годы-то не назад, а вперед идут. — Осматривая Дусю, Степанида продолжала свое: — Ишь ты, завсегда разряженная, платье-то крымдышиновое… Ну, ступай, ступай, а то скоро сам пожалует, оголодал небось.

— Заждался, Евдокия Александровна, — послышался с улицы голос Михеева.

— Иду, иду, — девушка чмокнула Степаниду в щеку и выпорхнула с веранды.

Старуха проводила ее взглядом, подошла к двери, вздохнула, по привычке посмотрела на небо, прислушалась к переливам девичьих голосов неподалеку.

— Распелись — к дождю, не иначе.

Пришел Ельшин. Поднимаясь на веранду, осведомился иронически:

— Чего это ты на луну уставилась?

— Месяц, батюшка, великое дело. Я, может, всю жизнь по месяцу определяю.

— Скажите пожалуйста! — рассмеялся Ельшин. — Аня не приходила?

— Давно дома. Позвать, что ли?

— Не надо пока… — Ельшин помялся. — Степанида, поищи-ка там, в шкафчике, чего-нибудь… — щелкнул себя по шее, — и закусить.

— Выпить захотелось? Да ты и так, кажись, того…

— Ничего и не «того», так, пустяки, — рюмку пропустил. Тащи, тащи, нездоровится мне.

— Погоди минутку, — Степанида вышла, следом за ней потянулся и Пашка-инвалид. Вскоре она появилась:

— Вот тебе и горючее, Виталий Ефремыч, — Степанида поставила на стол водку, сказала понимающе: — Убиваешься? А тово не поймешь — молодость без любви — ни, ни, не бывает. А при любви — и горести, это уж обязательно!

Принимаясь за бутылку, Ельшин обратил внимание на Пашку, тот лопотал что-то бессвязное.

— Что-то твой… несмышленыш разволновался так?

— Это он радуется.

— Чему?

— Да, вишь ты, Сеньку из тюрьмы выпустили, как он есть в эфтом деле не замешанный, — словоохотливо сообщила старуха.

Ельшин перестал жевать бутерброд, спросил настороженно:

— Кто сказал?

— Да сам он у меня был, вместе с Дусей… Так и так, говорит… Под расписку, што ль, отпустили.

— И давно они были здесь?

— Да как тебе прийти — минут за десять, не боле. Веселые такие!..

— Гм. Веселые… Это, конечно, хорошо, что веселые. Ну, я пойду, мне что-то шибко нездоровится. За водку спасибо.

Ельшин бросил на тарелку кусок недоеденной колбасы и ушел. Пашка-инвалид продолжал лопотать, пускал слюни — его распирали переживания.

— Виталий, что ли, был? — поинтересовалась Зинаида Савельевна, появившаяся на веранде.

— Кто ж еще? Он. Убивается, мучается ужасть как! — затараторила Степанида. — Заболел даже мужик.

— С чего же это он так?

— Известно, от любви. И чего это со свадьбой-то не слыхать, а?

— Я в их дела не вмешиваюсь, — махнула рукой Зинаида Савельевна.

— И до чего же может довести человека любовь, будто от малярии какой почернеет, похудеет, — бормотала старуха. — Эх-ма, Виталий непутевый, — захватила тряпку и исчезла.

Хозяйка осуждающе посмотрела на нее.

Появилась принаряженная Аня. И в то же самое время на пороге показался полковник Соколов. По виду — дачник: на руке — пыльник, в руке книга.

Здороваясь, Соколов осведомился:

— Василия Фомича еще нет?

— Перестройка промышленности, перестройка завода — три дня из цехов не выходит, — недовольно сказала Зинаида Савельевна.

— Постепенно наладится, — успокоил ее Соколов.

— Проголодались, поди, Иван Иванович, после прогулок-то? — забеспокоилась хозяйка. Не слушая возражений, вышла распорядиться.

Соколов подошел к Ане.

— Как Шавров?

Девушка вскинула на него счастливое лицо.

— Через несколько дней выпишется из больницы.

Взяв девушку под руку, Соколов прошел с ней в отведенную ему комнату, повесил пыльник на гвоздик, заговорил с уважением:

— Крепкий мужик — инженер Шавров, другой на его месте, пожалуй, так легко не отделался бы. И чудесной души, говорят, человек. Правильно это, а? Откровенно скажи, мы с тобой, Аня, друзья… Не только от своего имени спрашиваю. Шелест вот в письме тоже твоей судьбой интересуется… Ну, говори.

Аня шепнула сквозь слезы:

— Не знаю… не знаю я.

Соколов облегченно вздохнул:

— Зато теперь я знаю… — погладил девушку по голове. — Вот теперь я спокоен за тебя.

Аня нежно произнесла:

— Алексей… Я во всем, во всем помогу ему! Он такой…

Полковник осторожно перебил:

— А как же Виталий?

Девушка тихо ответила:

— Н-не знаю, дядя Ваня, не могу же двоих любить!

— И незачем, — улыбнулся полковник Соколов. — Выбор твой одобряю. Ну а Алексей… он как к тебе относится?

Аня вытирала полные слез глаза.

— Не знаю, ничего он мне не говорил.