Оперетта
Шрифт:
Со смертью Лядовой Александринский театр лишается, пожалуй, единственной исполнительницы, способной воплотить сложные задания, предъявляемые опереттой. Театр пытается заменить ее, ища повсюду актрис, годных для «каскадного» амплуа. Из Москвы спешно переводятся артистка Кронеберг, завоевавшая симпатии москвичей в опереточных спектаклях Малого театра, и А. И. Абаринова, специально приглашаются две провинциальные певицы — Чернявская и уже известная по провинциальной оперетте Кольцова. Приглашение в течение одного года сразу четырех примадонн на место одной — не случайно. В эти годы дирекция императорских театров не мыслит Александринки без помпезного опереточного ансамбля, и вопрос о замене Лядовой становится чуть ли не вопросом высокой политической важности, вызывающим дискуссии и борьбу театральных группировок. Не случайно «Будильник» иронически заявляет: «Вопрос об относительных достоинствах опереточных актрис является до некоторой степени вопросом о нашей цивилизации, о том направлении, которое она должна принять
Мобилизация опереточных сил позволяет раздвинуть рамки нового репертуара. Александринский театр последовательно ставит «Чайный цветок» Лекока, «Разбойников» и «Песенку Фортунио» Оффенбаха, далее «Le beau Dunois» Лекока (в русском переводе получившего название «Рыцарь без страха»), «Прекрасную Галатею» Зуппе, «Зеленый остров» Лекока. Но, хотя вновь приглашенные актрисы, в частности Кронеберг и Кольцова, имеют неоспоримые данные для большого успеха, — лавры первой русской «дивы» не достаются никому! Столь кратковременно подвизавшаяся Лядова остается для Петербурга незабываемой.
К тому же опереточный угар в Александринском театре начинает постепенно сходить на нет. Ни «Парижская жизнь» Оффенбаха, ни «Легкая кавалерия» Зуппе, ни даже столь нашумевшая в Париже «Дочь мадам Анго» не вызывают уже прежнего интереса к оперетте. Ведь к этому времени царит французская оперетта в «Буффе», и Александринскому театру, зачинавшему свой опереточный этап ощупью и не располагавшему специфическим опереточным ансамблем, трудно конкурировать с театром, дающим образцы этого жанра при участии всемирных знаменитостей. Да и вообще опереточная лихорадка спадает, и с осени 1874 года мы не видим на афише александринцев ни одной новой опереточной постановки. Молодой Варламов успел еще застать оперетту на петербургской императорской сцене и сыграть Менелая, но то были последние дни существования этого жанра в Александринском театре. Театр распускает с такой энергией привлеченных примадонн и старается забыть о периоде, когда звуки канкана неслись со сцены, где некогда играли Каратыгин, Максимов и Сосницкий. Оперетта уходит с петербургской императорской сцены навсегда и больше никогда уже не займет такого если не почетного, то, во всяком случае, шумного положения в русском театре.
И, подводя итоги этому периоду в жизни Александринского театра, нужно отметить, что, начиная с постановки «Прекрасной Елены», петербургская императорская драма обращается на 5—6 лет в настоящий театр оперетты, если оценивать этот этап с точки зрения репертуарного насыщения.
Если следовать даже «Хронике» Вольфа, берущего неизмеримо больший период (1855—1881 г.), то некоторые цифры прозвучат очень убедительно: «Прекрасная Елена» выдержала 124 представления, «Десять невест и ни одного жениха» — 40, «Птички певчие» — 79, «Орфей в аду» — 78. Эти цифры интересно сопоставить со следующими за тот же период: «Гамлет» — 43 раза, «Король Лир» — 28, «Отелло» — 6, «Макбет» — 3, в то время как «Жених из долгового отделения» шел 79, а «Помолвка в Галерной гавани» — 61 раз.[168]
Часть третья. Зарождение и развитие оперетты в России
V. НАСАЖДЕНИЕ ОПЕРЕТТЫ В МОСКВЕ
Завоевание опереттой Москвы носило резко отличный от Петербурга характер. Примерно с 1876 года именно Москва стала центром русского опереточного театра. Именно на московской почве вырос М. В. Лентовский, фактический создатель русского опереточного театра, именно здесь стали знаменитыми такие крупные и неповторимые имена мастеров и собирателей русской опереточной традиции, как С. А. Вельская, В. В. Зорина, В. И. Родон и А. Д. Давыдов.
Но, в то время как Петербург с первых же дней воспринимал появление оперетты чуть ли не как факт политического значения, в Москве процесс внедрения ее шел совершенно иными путями.
Здесь нужно будет прежде всего заметить, что Москва в этот период вообще сильно отличалась от столицы. Новая экономическая ситуация начала второй половины XIX века определила Москве место крупнейшего коммерческого центра страны. Здесь в этот период создавались грандиозные состояния, возникали крупные фабрики и заводы, разворачивался в невиданных масштабах торговый оборот, облегченный бурным железнодорожным строительством, прокладывавшим все новые транспортные артерии от Москвы к периферии.
В этом купеческом городе до поры до времени уживаются старые традиции Рогожской и Таганки с новыми веяниями реорганизующегося московского Сити — Варварки и Ильинки. Купец, почувствовавший себя «первостатейным», еще носит картуз и поддевку, но в то же время проникается новыми вкусами, ищет бытовых благ на европейский манер и научается не только накоплять, но и тратить.
На смену патриархальному купечеству приходит новое. Откупа, концессии, хищнически завоевываемый рынок, безумная эксплуатация рабочих и полукрестьянствующих кустарей рождают миллионные капиталы в пределах одного поколения. Московский
купец чувствует себя силой, он «все может». Он создает, в противовес дворянскому лицею, свою Практическую академию для купеческих детей, он пренебрегает классическим образованием и отправляет сыновей в реальные и коммерческие училища. Он постепенно выходит за пределы купеческого «гетто» и строит доходные дома в аристократических районах рядом с ветшающими колоннами дворянских особняков. Москва и подмосковный район становятся русским Манчестером, и он поглощает огромные запасы живой наемной силы, идущей на службу к магнатам новой формации.И в то же время купеческая Москва, в основном, глубоко реакционна. Она добивается для себя все большего расширения возможностей, обусловленных переходом империи на буржуазные рельсы, она фрондирует, когда идет речь об ограничениях торгового оборота, она гордится временным либерализмом Каткова и «оппозиционностью» существующих на казенные объявления «Московских ведомостей», но она не выносит ничего, что выходит за пределы ее вкуса, ее понимания, ее идеологии. Это так называемая «старая Москва» — центр потогонной системы на промышленных предприятиях, центр дисконтерства и стяжательства, «старая Москва», воплощенная в Губониных, Кокоревых, Морозовых, Рябушинских, представительствуемая «патриархальным» губернатором князем Долгоруковым и впоследствии опоэтизированная Гиляровским и Дорошевичем.
Конец шестидесятых годов знаменует поворот в художественных вкусах купеческой Москвы. Далекая от театра, она признавала только Малый театр в лице Мочалова, Шумского, Щепкина. Ее восхищали мелодрама, веселый водевиль. Но тяга к художественным восприятиям удовлетворялась у купечества и гуляниями в Сокольниках и на Новинском бульваре. Масляничные балаганы с цирковыми программами, куплетистами и феериями создавали полную иллюзию приобщения к большому искусству, подобно тому как хоры русских песенников и цыган в ресторанах удовлетворяли тягу к искусству интимному. Но в рассматриваемый период рамки связи с театром расширяются. Купеческий зритель и в Москве требует развлекательного искусства в театре и осложняющихся форм даже в легких жанрах. Последние начинают приобретать все большее значение в удовлетворении запросов московской аудитории. Как грибы растут в Москве увеселительные заведения шантанного характера, подражающие петербургским и снабженные большей частью французскими названиями. Загородный ресторан «Стрельна», классический центр купеческого разгула, уже не может удовлетворять своим «патриархальным» типом хмельных развлечений. И в том же Петровском парке возникает «Шато-де-Флер», за ним на Большой Дмитровке «Салон-де-Варьете» и т. д. и, в прямое подражание Петербургу, «Орфеум» в Сокольниках, который становится «любимым местом сборища гостинодворских кутил, проводящих там целые ночи». Во всех клубах Москвы, а в особенности «демократических», Немецком и Купеческом, чуть ли не ежевечерне, устраиваются маскарады, привлекающие толпы веселящихся москвичей и заканчивающиеся разгульным канканом. Даже, после разрешения великопостных развлечений, в эти некогда священные для московского купечества недели сухоядения, маскарады и канкан не сходят с афиш, облепляющих все перекрестки.
Французская шансонетка и опереточная ария проникают и в Москву, но здесь им приходится выдерживать сильную конкуренцию со стороны цыганской песни и русского романса, которые пользуются исключительной любовью у завсегдатаев загородных ресторанов. Все же парижская новинка укрепляется в шантанной программе, хотя ей долго не удается занять в Москве такого места, какое она приобрела в столице, в то время как родственный ей канкан царит повсюду.
Стихия легких жанров буквально захлестывает купеческую Москву. Делясь впечатлениями о победоносно царящих очагах канканного искусства, современный журналист, обобщая «умонастроение» Москвы в этот период, пишет: «Повидимому, человечество ни о чем больше не заботится, ни о чем больше не думает, как об одном только приятном и веселом времяпрепровождении. По своей воле мрут люди как мухи и мрут повсюду под аккомпанемент разных мотивов оффенбаховской оперетки... Над всем царит канкан! Одного его жаждет видеть человечество, одному ему рукоплещет, бросает на него последние деньги и, смотря на него под звуки аккомпанирующей ему музыки, задыхается в корчах удовольствия».[169]
Попытки создания в Москве французской оперетты были тем не менее неудачны: для московской аудитории такого рода театр был абсолютно не нужен, он не нашел бы достаточных зрительских контингентов. В 1869 году московский Артистический кружок, сыгравший не малую роль в насаждении в Москве опереточного жанра, пытался создать на своих подмостках французскую оперетту. Но случайно подобранная труппа не может справиться с этим жанром, и уже первая постановка «Les pantins de Violette» Адама не вызвала никакого интереса. В 1871 году в маленьком театральном помещении на Поварской ул. начались спектакли французской шантанной артистки Альфонсины, хорошо известной Петербургу по длительным и успешным выступлениям у Излера и В. Берга. Альфонсина ставит, наряду с отделением шансонеток, также и целые оперетты («Простреленный глаз» Эрве, «Герцогиня Герольштейнская»). Но труппа ее не располагает сколько-нибудь знаменитыми именами, кроме нее самой, и к тому же отпугнула московскую публику чудовищными ценами — и театр Альфонсины едва продержался несколько месяцев.