Опознание. Записки адвоката

Но зазвонил телефон. Сама взволнованная простота, Дуся спрашивала, не могу ли я срочно приехать. Выручать Валентина. Приехать, отвечал я, сейчас не так-то просто. А что случилось? Выяснилось, дяди Валина мотоколяска по пути с работы домой сломалась. То была не пучеглазая железная лягушка, злая карикатура на аристократический кабриолет. Дядя Валя уже много лет ездил в коляске новой модели. Цельно, так сказать, металлической, до ужаса прямоугольной. Но потроха у новой модели остались прежние, мотоциклетные. И вот Дуся, немножко захлебываясь для убедительности, в конце концов рассказала мне, что стряслось. Аппарат, не протарахтев и двух километров от консультации, умер. Случилась его смерть в районе двух часов дня. Мы с Дусей общались примерно в девять вечера… Каким-то образом дядя Валя исхитрился подать жене сигнал «SOS». Скорее всего, попросил прохожего позвонить из автомата.

Дуся кинулась к мужу. Дураку ясно, что все попытки тормознуть такси и договориться о буксировке «новой модели» не дали результата. Точнее, они, конечно, дали результат, только отрицательный. Какой же уважающий себя таксист будет связываться с нищим инвалидом?! А рыцарь Дон-Кихот, может, и скакал где-то поблизости, в Кировском районе, однако на Комсомольскую площадь не завернул. Так ведь всегда и бывает: кто-то не вовремя застревает в неправильном месте, а кто-то проскакивает его не оглядываясь…

Дядя Валя замерзал. Продвинутая коляска умерла вся. Вместе с отоплением. Побегать вокруг нее для сугрева водитель не мог. Он вообще не мог из нее выбраться: для этого требовалась или дверь консультации, там бы помогли, или родное двухступенчатое крыльцо на Новоизмайловском проспекте. Да и что это решает: выберешься из коляски, если повезет, сядешь в такси, но ее-то потом кто дотащит до дома? Дуся, как преданная курица, покудахтала какое-то время. Как истая малярша-штукатурщица, «гребанула» пяток-другой гордых таксистов. Что толку… Она съездила домой, наделала горячего кофею с молоком и вернулась к мужу. С термосом. Дяде Вале полегчало, но проблема не решалась. Он продолжал неподвижно сидеть внутри холодной железяки. Дуся снова уехала домой и стала бегать по соседям. Автомобилист среди них нашелся один-единственный, но «я, Евдокия Батьковна, конечно, всей душой – ик! – мы же с вами как родные, но я, понимаешь ли, уже выпил…» Тогда Дуся позвонила мне.

– А я? – спросил я в телефонную трубку. – Не выпил, что ли? Неизвестно еще, кто больше…

– Что же делать? – проговорила Дуся без претензии и почти без надежды. – Он ведь там с двух часов…

И я сказал жене Лене: «Мне надо ехать». Во всем, не касающемся философских абстракций и судеб человечества (а на тот момент ни первое, ни второе не имело большого значения), моя жена была умней, чем я. Она вникла в ситуацию, подумала секунды три и согласилась. Я напился крепчайшего кофе, раздавил во рту пару капсул валидола и поехал.

«Есть упоение в бою!» Чистая правда. Профессия заставляет много думать. Занятие трудное. Человеческая биология (или зоология, если честно) побуждает скакать, бегать, делать что-то руками или ногами… Двигаться. А размышления – с одной стороны, самая человеческая, даже слишком человеческая работа. По Ницше. Но с другой стороны – неподвижность. И всегда, «с одной стороны» и «с другой стороны», примирение противоречий, нейтрализация контрдоводов. Мало того, требуется мгновенно, да еще и «с высоким подниманием бедра», промчаться от старта к финишу. Тут же выясняется: организаторы все перепутали. Финиш оказался стартом. Надо бежать снова, только в другом направлении. И заполошный бег длится без конца. Но снаружи – абсолютный покой. Ритмичный пульс, ровное дыхание, нормальное давление крови. Так, вероятно, бегают сфинксы…

Для человека, обреченного думать, делание, совершение поступка становится отдыхом. Почти счастьем. Нет толчеи аргументов, правое не становится левым, а левое правым, все просто и хрустально ясно. Дядя Валя вот уже семь часов (!!!) сидит внутри пустой консервной банки. На Комсомольской площади. И никто ему не поможет, никто. Он так там и останется, пока не окоченеет. Надо ехать. Я и поехал. Водительского стажа к тому времени у меня было меньше пяти месяцев. Немного, мягко говоря. Но это и помогло. Я избежал ловушки, в которой так часто погибают среднеопытные водители, ловушки уверенности в себе. И я помнил, сколь немало сорокоградусной жидкости чередует во мне приливы и отливы. Каждое прикосновение к набалдашнику переключения скоростей, каждый поворот рулевого колеса, каждое нажатие одной из трех педалей («Газку! Газку!!! – кричал мне еще так недавно простоватый инструктор. – Сцепленьице! Тормоза!!!») я контролировал с точностью, которой позавидовал бы лучший пентагоновский компьютер. Аккуратно, нежно вписываться в повороты… Тормозить в несколько приемов, потому что очень скользко… Мимо гаишника проезжать, не снижая скорости, – не только слишком быстрая езда вызывает подозрения, но и слишком медленная… Держать дистанцию. Ушаковский мост, Песочная набережная, речка Ждановка, Васильевский остров, Пряжка, Калинкин мост, проспект Стачек… Вот она, угловатая коляскина дочка. Светло-серое пятно на темно-сером фоне. Слава богу, хоть метель улеглась. За вычетом звезд, совершенно рождественский вечер. Еще немного, и наступит «тихая ночь, святая ночь». Не хотелось бы! Было бы во всех отношениях лучше кончить дело побыстрей. («Побыстрей», – говорил я своей малолетней дочке, когда она располагалась на горшке посреди людного коридора. «Нет, – отвечала дочка, – я еще не побыстрела…») Дядя Валя сидел в своей одноместной галере продрогший, но каким-то чудом не окоченевший. Тоже, видно, мобилизовал резервы организма.

– Ты только не гони! – упрашивал он. – Совсем тихонько. Километров двадцать, не больше!

Я повиновался. Связал машины веревкой, и, с божьей помощью, мы тронулись. В роли буксира я выступал впервые. В роли баржи тоже ни разу еще не оказывался. Только много спустя, побывав в шкуре водилы, которого тащат на веревке, я понял, чего натерпелся дядя Валя в тот вечер. Его тарахтелка и с включенным-то мотором, разогретая, управлялась через силу. А мертвая, заледеневшая, и вовсе походила на вагонетку… Каждое торможение – почти инфаркт. Каждый поворот руля – тринадцатый подвиг Геракла. Но он справился. Даже в задний бампер моей «шестерки» ни разу не стукнулся. Подлинный интеллигент многое может. Не тот, который все время в соплях сомнений, а тот, кому было дано кое-что пережить и кое-чему научиться. Я поначалу никак не мог уразуметь, какую втыкать передачу, чтобы ехать «километров двадцать, не больше», но постепенно свыкся, и мы добрались. Вползли в ухабистый двор дома 3 по Новоизмайловскому проспекту, и все было почти как тридцать лет назад. Или наоборот? Дяди-Валина тарахтелка колыхалась по ямам молча, как никогда прежде. И я не толкал ее сзади, скользя валенками по льду. Это дядя Валя оставался теперь позади, а я, как флагманский корабль, вел его по фарватеру. Три десятилетия сплелись в венок. В венец. Словно мягкая велюровая шляпа, он накрыл наши головы. Выйди сейчас тетя Тася, было бы чудо, счастье. Но вышла Дуся.

Я взял самого себя, семилетнего, за руку, и мы стали дразнить время. Разве оно так уж всесильно?! Да нет же, время – дитя вечности, малыш, смешной и доверчивый с виду… С ним можно поиграть. Пощекотать шелковые ребрышки и подмышки, и оно станет извиваться со смехом, прижимать ручки к бокам и подтягивать коленки к груди. Оно будет смотреть на вас огромными мерцающими глазами. Опасная забава. Малыш глазами пошел в мать. В вечность. Нельзя смотреть ему в глаза. Нельзя.

Раз уж так получилось, я решил идти до конца. Влажная ручонка мальчика в валенках, моя ручонка, схватила меня за два пальца, указательный и средний, и не отпускала. С Дусей мы закатили умерший аппарат в гараж и вернулись почти бегом к дяде Вале, привычно распятому на костылях у двери парадной. Шаг за шагом, ступенька за ступенькой одолели два лестничных марша и погрузились в лифт. Поднялись на четвертый этаж. И дядя Валя, состарившийся дядя Валя стал говорить слова, которые мог сказать только мне взрослому, но никогда не сказал бы маленькому.

– Спасибо тебе. Спасибо… – повторял дядя Валя, волнуясь. – Уж так ты меня выручил! Так выручил!

И мальчик отпустил мою руку. То ли слился со мной, то ли просто ушел. Я смотрел, как они черепашьим шагом двигаются к двери. Со спины Дуся не очень отличалась от тети Таси. А дядя Валя оставался похож на себя прежнего как две капли воды. Скрипели костыли. Шаркали ортопедические ботинки. Дважды повернулся ключ во французском замке. Бухнула дверь. Время уснуло.

Моей зрелости тогда хватило, чтобы понять: не надо будить время. Пусть дремлет, неподкупное… Или только равнодушное? Неподкупаемое? Выкупить прошлое не представляется возможным. Нельзя возвращаться. Сколько же пропето сказаний, сколько написано романов, романчиков и повестушек на тему возвращения в прошлое… Прошлое с ветеринарной точки зрения животное кусачее. И кусается не по делу, а просто так. Инстинкт. Прошлое нельзя ни обмануть, ни задобрить. Единственный способ ловли – «на живца». Если приманить минувшее кусочком теплой, сочащейся кровью, дымящейся души своей, оно кинется на вас. Тут-то и надо запереть его в клетку. В надежную, с прутьями толщиной в руку, клетку памяти. А там уж пускай делает что хочет. Пусть рычит, хрипит, скулит, пусть ломает зубы о стальные прутья или сворачивается клубком в притворном смирении. Оно – ваше, потому что сама память ваша, только ваша, и ничья другая. Прошлому, запертому в памяти, даже всесильное время не в силах помочь. Оно же всесильно только когда вокруг, а когда внутри – оно игрушка. Приватное время целиком и полностью в вашей власти. Его можно размазать, как гречневую кашу по тарелке, а можно сплющить; можно шмякнуть о стенку и послать куда подальше; можно оквадратить в раму, которую никак не домоет мама, или вытянуть в струну, звучащую замечательно красиво, как только вы ее слегка задели.

Но возвращаться – нельзя! Ни в Вырицу с червонными песками, ни в школьный коридор, где бродят вурдалаки-затейники. Ни тем более на Новоизмайловский проспект. Там, на запустевшей окраине, покоится дом. Пусть покоится с миром. После той эвакуации с Комсомольской площади я не видел дядю Валю живым. В их квартире уже давно живут неведомые люди. Я объезжаю Новоизмайловский стороной. Его как бы нет. Нет, и все! Но только – «снаружи». А внутри, в памяти, он есть, и он полон жизни. Я туда забегаю, когда захочу. Нюхаю мотоциклетную смесь, луплю по шахматным часам и ставлю для тети Таси свою заветную пластиночку-сорокапятку с алябьевским «Соловьем» в исполнении Аллы Соленковой… И тетя Тася плачет, но хорошими, сладкими слезами, а дядя Валя, откинувшись на подушку, курит «Стюардессу». И что бы они себе ни думали оба, они живы. Потому что я жив. И совершенно неважно, кто снаружи, а кто внутри.

Он был – и есть, и пребудет! – чище, чем я. Строже и щепетильней. Я-то, вместе со страной, запаршивел, приватизировался и либерализовался. Но только страна – придурковатая ли, святая ли – ни перед кем не в ответе. А я – в ответе. Перед бабушкой, о которой напишу, когда состарюсь. Перед дядей Валей. Потому что, как бы ни кривлялись политики, ни жирели барыги, сколько бы крови ни пролили слипшиеся с ними бандиты, лишь одно свято: мука бессловесного индейца, запертого в резервацию. Только его надо защищать, и только это зачтется. Но думать о таком нарочно не стоит. И они не думают, те двое на линялой фотографии – безногий адвокат в очках и шляпе и мальчик в мутоновой шубке. С костылями наготове.