Опыты (Том 1)
Шрифт:
То, что я говорю здесь о медицине, может быть применено ко всякой науке. Отсюда мнение тех древних философов, которые считали высшим благом признание слабости нашего разума. В отношении моего здоровья мое невежество дает мне столько же оснований надеяться, как и опасаться, и потому, не располагая ничем, кроме примеров, которые я вижу вокруг себя, я выбираю из множества известных мне случаев наиболее меня обнадеживающие. Безукоризненное и крепкое здоровье я приветствую с распростертыми объятиями и тем полнее им наслаждаюсь, что в настоящее время оно для меня стало уже не обычным, а довольно редким явлением; я не хочу поэтому нарушать его сладостного покоя горечью какого-нибудь нового и стеснительного образа жизни. Мы можем видеть на примере животных, что душевные волнения вызывают у нас болезни.
Говорят, что туземцы Бразилии умирают только от старости [195] , и объясняют это действием целительного и превосходного воздуха их страны, я же склонен скорее приписывать это их безмятежному душевному покою, тому, что душа их свободна от всяких волнующих страстей, неприятных мыслей и напряженных занятий, тому, что эти люди живут в удивительной простоте и неведении, без всяких наук, без законов, без королей и религии.
И чем иным объясняется то, что мы наблюдаем повседневно, а именно, что люди совсем необразованные и неотесанные являются наиболее подходящими и пригодными для любовных утех,
195.
… туземцы Бразилии умирают только от старости… — Монтеньопирается здесь на работу Озорно (История Португалии, II, 15, во французскомпереводе Симона Гулара) и развивает одну из своих излюбленных идей овоздействии нашего психического состояния на физическое, на здоровье. К этоймысли Монтень возвращается неоднократно.
Душевное волнение ослабляет и подрывает обычно и телесные силы, а вместе с тем также и саму душу. Что делает ее болезненной, что доводит ее так часто до маний, как не ее собственная порывистость, острота, пылкость и в конце концов ее собственная сила? Разве самая утонченная мудрость не превращается в самое явное безумие? Подобно тому, как самая глубокая дружба порождает самую ожесточенную вражду, а самое цветущее здоровье — смертельную болезнь, точно так же глубокие и необыкновенные душевные волнения порождают самые причудливые мании и помешательства; от здоровья до болезни лишь один шаг. На поступках душевнобольных мы убеждаемся, как непосредственно безумие порождается нашими самыми нормальными душевными движениями. Кто не знает, как тесно безумие соприкасается с высокими порывами свободного духа и с проявлениями необычайной и несравненной добродетели? Платон утверждает, что меланхолики — люди, наиболее способные к наукам и выдающиеся. Не то же ли самое можно сказать и о людях, склонных к безумию? Глубочайшие умы бывают разрушены своей собственной силой и тонкостью. А какой внезапный оборот вдруг приняло жизнерадостное одушевление у одного из самых одаренных, вдохновенных и проникнутых чистейшей античной поэзией людей, у того великого итальянского поэта, подобного которому мир давно не видывал [196] ? Не обязан ли был он своим безумием той живости, которая для него стала смертоносной, той зоркости, которая его ослепила, тому напряженному и страстному влечению к истине, которое лишило его разума, той упорной и неутолимой жажде знаний, которая довела его до слабоумия, той редкостной способности к глубоким чувствам, которая опустошила его душу и сразила его ум? Я ощутил скорее горечь, чем сострадание, когда, будучи в Ферраре, увидел его в столь жалком состоянии, пережившим самого себя, не узнающим ни себя, ни своих творений, которые без его ведома были у него на глазах изданы в изуродованном и неряшливом виде.
196.
… у того великого итальянского поэта… — Монтень имеет в видуТорквато Тассо, который с 1574 по 1586 г. находился на излечении в Ферраре вбольнице для душевнобольных. — Первое издание «Освобожденного Иерусалима»вышло в 1590 г., а в 1581 г. в Венеции вышел II том произведений Тассо,содержавший его стихи и прозу.
Если вы хотите видеть человека здоровым и уравновешенным, в спокойном и нормальном расположении духа, позаботьтесь, чтобы он не был мрачным, ленивым и вялым. Нам следует поглупеть, чтобы умудриться, и ослепить себя, чтобы дать вести себя.
Если мне скажут, что преимущество иметь притупленную и пониженную чувствительность к боли и страданиям связано с той невыгодой, что сопровождается менее острым и менее ярким восприятием радостей и наслаждений, то это совершенно верно; но, к несчастью, мы так устроены, что нам приходится больше думать о том, как избегать страданий, чем о том, как лучше радоваться, и самая ничтожная боль ощущается нами острее, чем самое сильное наслаждение. Segnius homines bona quam mala sentiunt [197] . Мы ощущаем несравненно острее самое пустяковое заболевание, чем самое полное здоровье:
197.
Люди болеечувствительны к боли, чем к наслаждению (лат.). — Тит Ливий,XXX, 21.
Наше хорошее самочувствие означает лишь отсутствие страдания. Вот почему та философская школа, которая особенно превозносила наслаждение, рассматривала его как отсутствие страдания. Не испытывать страдания значит располагать наибольшим благом, на какое человек может только надеяться; как сказал Энний,
198.
Мы остро ощущаем самый легкий укол и не испытываем никакогонаслаждения от того, что здоровы. С нас достаточно, чтобы у нас не болел бокили нога, но мы почти не отдаем себе отчета в том, что здоровы и хорошо себячувствуем (лат.). — ЛаБоэси. Сатира (на латинском языке).
Действительно, то острое и приятное ощущение, которое присуще некоторым наслаждениям и которое как будто выше простого ощущения здоровья и отсутствия боли, то действенное и бурное наслаждение, жгучее и жалящее, — ведь даже оно имеет целью лишь устранить страдание. Даже вожделение, испытываемое нами к женщине, направлено лишь к стремлению избавиться от мучения, порождаемого пылким и неистовым желанием; мы жаждем лишь утолить его и успокоиться, освободившись от этой лихорадки. Так же обстоит и в других случаях.
199.
Квинт Энний (239–169 гг. до н. э.) — древнейший римский поэт. —Монтень дает перевод этого изречения перед тем, как привести его в латинскоморигинале (Энний в цитате у Цицерона: О высшем благе и высшем зле, II, 13).
Поэтому я и говорю, что если простота приближает нас к избавлению от боли, то она тем самым приближает нас к блаженному состоянию, учитывая то, как мы по природе своей устроены.
Однако отсутствие боли не следует представлять себе столь тупым, чтобы оно равносильно было полной бесчувственности. Крантор [200] справедливо оспаривал эпикуровскую
бесчувственность, доказывая, что ее нельзя расширять настолько, чтобы в ней отсутствовал даже всякий намек на страдание. Я совсем не преклоняюсь перед такой бесчувственностью, которая и нежелательна и невозможна. Я рад, если я не болен, но если я болен, то хочу это знать; и если мне делают прижигание или разрез, я хочу ощущать их. В самом деле, уничтожая ощущение боли, одновременно уничтожают и ощущение наслаждения, и в конечном счете человек перестает быть человеком. Istud nihil dolere, non sine magna mercede contingit immanitatis in animo, stuporis in corpore [201] .200.
Крантор (335–275 гг. до н. э.) — греческий философ, родом изКиликии, один из представителей Древней Академии. — Приводимое в тексте см.Цицерон. Тускуланские беседы, III, 6.
201.
Этобесчувствие достигается немалой ценой, за счет очерствения души и оцепенениятела (лат.). — Цицерон.Тускуланские беседы. III, 6.
Страдание тоже должно занимать свое место в жизни человека. Человек не всегда должен избегать боли и не всегда должен стремиться к наслаждению.
Большая честь для неведения — то, что само знание бросает нас в его объятия в тех случаях, когда знание оказывается бессильным помочь нам облегчить наши страдания. В таких случаях знание вынуждено идти на эту уступку; оно принуждено предоставлять нам свободу и возможность укрыться в лоне неведения, спасаясь от ударов судьбы и ее напастей. Действительно, что иное означает проповедуемый знанием совет отвращаться мыслью от переживаемых злоключений и воспоминаний об утраченных благах и, в утешение от зол сегодняшнего дня, думать о прошедших радостях, призывать на помощь исчезнувшее душевное довольство в противовес тому, что нас сейчас удручает: Levationes aegritudinum in avocatione a cogitanda molestia et revocatione ad contemplandas voluptates ponit [202] ? Разве это не значит, что там, где знание оказывается бессильным, оно пускается на хитрость и проявляет гибкость там, где ему недостает силы? В самом деле, что за утешение не только для философа, но и просто для разумного человека, если в тот момент, когда он страдает от мучительного приступа лихорадки, предложить ему предаться воспоминаниям о превосходном греческом вине? Это означало бы скорее обострить его мучение:
202.
Для облегчения наших страданий, — говорит(Эпикур), — следует избегать тягостных мыслей и думать о приятном(лат.). — Цицерон. Тускуланские беседы, III, 15.
Такого же порядка и другой даваемый философами совет [204] — помнить только о радостных событиях прошлого и изглаживать воспоминание о пережитых злоключениях, как если бы искусство забвения было в нашей власти. А вот еще малоутешительный совет:
Suavis est laborum praeteritorum memoria. [205]203.
Воспоминание о былом счастье усугубляет горе (ит.). — Стих из«Освобожденного Иерусалима» Торквато Тассо.
204.
… даваемый философами совет… — Монтень имеет в виду Цицерона(Тускуланские беседы, III, 15).
205.
Сладостна память о минувших трудностях (лат.). — Стих Еврипида в цитате уЦицерона (О высшем благе и высшем зле, II, 32).
Я не понимаю, как философия, которая обязана вооружить меня для борьбы с судьбой, внушить мне мужество и научить попирать ногами все человеческие бедствия, может дойти до такой слабости, чтобы с помощью этих нелепых и трусливых изворотов заставить меня сдаться? Ведь память рисует нам не то, что мы выбираем, а что ей угодно. Действительно, нет ничего, что так сильно врезывалось бы в память, как именно то, что мы желали бы забыть; вернейший способ сохранить и запечатлеть что-нибудь в нашей душе — это стараться изгладить его из памяти. Неверно утверждение: Est situm in nobis, ut et adversa quasi perpetua oblivione obruamus, et secunda iucunde et suaviter meminerimus [206] , но зато верно другое: Memini etiam quae nolo, oblivisci non possum, quae volo [207] . Кому принадлежит этот совет? Тому, qui se unus sapientem profiteri sit ausus [208] .
206.
В нашей власти почти полностью вытравить из памяти нашизлоключения и с радостью вспоминать только о счастливых часах (лат.). — Цицерон.О высшем благе и высшем зле, I, 17.
207.
Я вспоминаю о вещах, которые хотел бы забыть: я не в состояниизабыть того, о чем желал бы не помнить (лат.). —Цицерон. О высшем благе и высшем зле, II, 32.
208.
Единственномучеловеку, который осмелился назвать себя мудрецом (лат.). —Имеется в виду Эпикур: см. Цицерон. О высшем благе и высшем зле, II, 3.
Но разве вычеркнуть и изгладить из памяти не есть вернейший путь к неведению? Iners malorum remedium ignorantia est [210] . Мы встречаем немало подобных наставлений которые предлагают нам в тех случаях, когда разум бессилен, довольствоваться пустенькими и плоскими утешениями, лишь бы они давали нам душевное спокойствие. Там, где философы не в силах залечить рану, они стараются усыпить боль и прибегают к другим паллиативам. Мне думается, они не будут отрицать того, что если бы им удалось наладить людям спокойную и счастливую жизнь, хотя бы и основанную на поверхностной оценке вещей, они не отказались бы от этого:
209.
Он, превзошедший своим дарованием людей и всехзатмивший, подобно восходящему солнцу, заставляющему померкнуть звезды(лат.). — Лукреций, III, 1044.
210.
Незнание — негодное средство избавиться от беды (лат.). — Сенека.Эдип, 515.