Оракул с Уолл-стрит 2

Я пришел в «Синюю птицу» на двадцать минут раньше назначенного времени. Мне нужно выбрать правильный столик.

Достаточно укромный для конфиденциального разговора, но с хорошим обзором зала. В моем положении предусмотрительность стала второй натурой. Вместо отдельного кабинета лучше остаться в общем зале, где-нибудь в укромном уголке.

Джаз-клуб располагался в полуподвальном помещении на Бликер-стрит, в самом сердце Гринвич-Виллидж. У входа нет вывески.

Только маленькая латунная табличка с изображением птицы. Заведение не афишировало себя, как и многие подобные места в эпоху Сухого закона, но его знали все, кто имел отношение к богемному миру Нью-Йорка.

Спустившись по крутой лестнице, я кивнул вышибале, крупному чернокожему мужчине в строгом костюме. Он узнал меня и молча показал на свободный столик в углу.

Внутри клуб выглядел как маленький оазис свободы посреди законопослушного города.

Темно-синие бархатные шторы на стенах поглощали звуки, создавая ощущение интимности. Потолок затянут легкой тканью, имитирующей ночное небо с мерцающими звездами.

На маленькой сцене негромко играл квартет. Саксофон, фортепиано, контрабас и барабаны.

Темнокожие музыканты исполняли мелодичный, немного меланхоличный блюз, идеально дополняющий атмосферу полумрака.

Я заказал содовую, размышляя о предстоящей встрече. Часы на стене показывали восемь сорок. Элизабет должна прийти в девять, но я знал, что она обычно приходит раньше.

— Виски под видом чая, как обычно, мистер Стерлинг? — тихо спросил официант, наклонившись к моему столику.

— Не сегодня, Томас. Сохраняю ясность мысли, — ответил я с легкой улыбкой.

Сухой закон действовал уже восемь лет, но мало кто в Нью-Йорке обращал на него внимание. В таких заведениях, как «Синяя птица», спиртное подавали в чайных чашках или кофейных кружках, а полиция получала регулярные «пожертвования» за то, чтобы не замечать очевидного.

Зал постепенно заполнялся посетителями. Художники с длинными волосами и бородами, интеллектуалы в очках с роговой оправой, несколько писателей, чьи лица я видел на фотографиях в Literary Digest.

Женщины в коротких платьях и с сигаретами в длинных мундштуках. Богема Гринвич-Виллидж — мир, который существовал по своим правилам.

Я еще раз проверил внутренний карман пиджака. Фотография с участниками Continental Trust, которую я нашел в архиве, на месте. Также я захватил вырезку о подозрительном банкротстве Фридмана, владельца текстильной фабрики в Бостоне. Эти материалы могли заинтересовать Элизабет.

Но я должен быть чрезвычайно осторожен. Сближение с журналисткой рискованный шаг.

С одной стороны, она могла стать ценным союзником в расследовании Continental Trust и смерти отца Стерлинга. С другой, слишком близкие отношения могли поставить под угрозу мои долгосрочные планы подготовки к краху, о котором она не должна узнать слишком рано.

Я поймал себя на том, что нервно постукиваю пальцами по столу в такт музыке. Неужели я волнуюсь?

Странное ощущение. За последние дни я встречался с гангстерами, вел сложные переговоры с влиятельными финансистами, манипулировал миллионами долларов. Но перспектива ужина с Элизабет вызывала во мне непривычное беспокойство.

В этот момент она появилась.

Элизабет Кларк вошла в зал, и на мгновение я забыл обо всех своих расчетах и планах. Она была в темно-зеленом платье с умеренно низким вырезом, смелом, но не вызывающем. Жемчужная брошь на груди мерцала в приглушенном свете.

Волосы, уложенные в модный боб, обрамляли овал лица с точеными чертами. Но больше всего меня поразили ее глаза. Они сияли от воодушевления и какого-то внутреннего огня.

Я поднялся, когда она заметила меня и направилась к моему столику.

— Уильям! — она протянула мне руку. — Надеюсь, я не заставила вас долго ждать?

— Совсем нет, я сам пришел раньше, — ответил я, задерживая ее руку в своей чуть дольше необходимого.

Когда она села напротив, я уловил легкий аромат ее духов. Что-то цветочное, с нотками жасмина. Элизабет достала из небольшой сумочки сложенную газету.

— У меня сюрприз, — сказала она, разворачивая газету и показывая мне страницу с заголовком «Голос разума на Уолл-стрит: молодой финансист, предостерегающий о рисках». Под заголовком красовалась небольшая фотография, на которой я был запечатлен в профиль, с серьезным выражением лица. — Редактор поставил статью на третью страницу. Это неслыханный успех для материала об экономике!

Я быстро пробежал глазами текст. Элизабет изобразила меня своего рода финансовым диссидентом.

Молодым аналитиком, который осмеливается высказывать сомнения относительно безудержного оптимизма на рынке. Она элегантно описала мои опасения по поводу маржинальной торговли и спекулятивного пузыря, не используя технических терминов, способных отпугнуть обычного читателя.

— Это впечатляет, — признал я. — Как отреагировали ваши редакторы?

— Сначала скептически, — улыбнулась Элизабет. — Но когда я показала им ваши расчеты о соотношении заемных средств к реальным активам на рынке, они изменили мнение. А как отнеслись на статью в «Харрисон и Партнеры»?

— Еще не знаю, — я сделал глоток содовой. — Но примерно представляю. Харрисон будет удивлен, но, кажется, останется впечатлен публичностью. Некоторые коллеги будут подшучивать, называть меня «старик Кассандра». А Прескотт скажет, что я рискую, но действую правильно.

Официант подошел принять заказ. Элизабет попросила чай, но с легким кивком, который я уже научился распознавать. Чай с виски.

— И все же, я надеюсь, статья не создаст вам проблем, — сказала она, когда официант отошел. — Быть единственным трезвомыслящим человеком на празднике всеобщего обогащения — неблагодарная роль.

— Я привык полагаться на цифры, а не на общее мнение, — ответил я.

Музыканты закончили композицию, и по залу разнеслись аплодисменты. Саксофонист объявил короткий перерыв, и атмосфера в клубе стала более непринужденной.

— Расскажите о себе, Элизабет, — предложил я, решив перевести разговор в более личное русло. — Как вы пришли в журналистику? Это необычный выбор для женщины в наши дни.

Она откинулась на спинку стула, и в ее глазах промелькнула тень.

— Мой отец был журналистом, — начала она. — Работал в финансовом отделе Chicago Tribune. После паники 1907 года он потерял все свои сбережения, вложенные в Knickerbocker Trust. Это подорвало его здоровье, и он умер, когда мне было тринадцать.

— Мне очень жаль, — искренне сказал я.

— Последнее, что он мне сказал: «Никогда не верь, что рынок не может упасть». — Она грустно улыбнулась. — Я поклялась продолжить его дело. Училась в колледже Барнард, потом стажировалась в New York World. Быть женщиной в журналистике это постоянная борьба. Редакторы хотят, чтобы я писала о моде и светских мероприятиях. Но я упорно продвигаюсь к серьезным темам.

Элизабет говорила с такой страстью, что я невольно залюбовался ею. В ней было что-то подлинное, настоящее. Редкое качество в мире, где я привык видеть маски и фасады.