Орлеан

Над ним витают все когда-либо написанные пьесы, божественные сонаты и сольные партии; там же, окутанные покровом тайны, ждут своего часа мелодии, которые будут сочинены завтра. В этом пианино обитала вся история — грядущая и минувшая — человеческого гения, а мой отец, чье лицо приобрело цвет вулканической лавы, уже крушил, потея и отплевываясь, корпус инструмента, его боковые стенки. Затем он переключился на его верхнюю часть и начал рвать молотом струны. Мне казалось, что пианино кричит от боли.

Вернулась мать. Я думал, что она — все-таки пианино принадлежало ей — остановит это святотатство. Ничуть не бывало. Напротив, она была счастлива одновременно со «Стейнвеем» избавиться от сознания собственной неспособности к музыке (она уже несколько месяцев безуспешно разучивала «К Элизе»). Радостно подпрыгнув, словно собачка, встречающая на пороге хозяина и возбужденно машущая хвостом, она заверещала: «Так и надо! Так и надо! Тебя предупреждали, говнюк!», подбрасывая пылающих углей своей жестокости в топку отцовского безумия. Эта женщина, моя мать, так откровенно наслаждалась зрелищем, аналога которому, возможно, не существует ни в истории семейных пар, ни в истории музыкальных инструментов, что ее вопли звучали почти как песня.

На шум пришел сосед с нижнего этажа, месье Сонье. Это был отставной военный, с которым отец не раз консультировался по поводу отправки меня в военное училище. Как и следовало ожидать, Сонье обрадовался при виде гибели агрегата, мешавшего ему спокойно смотреть телевизор. На его изрытом морщинами, в красных прожилках лице расцвела улыбка — полагаю, так же улыбались в нацистских концлагерях охранники, чья ненависть к искусству могла сравниться только с их ненавистью к человечеству. «Я больше не буду играть! — лучась счастьем, сказала ему мать. — И он тоже не будет!» — «Вот как?» — одобрил вояка и потопал к себе, торопясь сообщить благую весть своей унылой супруге.

На этом эпизод с пианино не закончился; мне пришлось помогать выносить из квартиры останки инструмента. Затем мне было приказано на неделю исчезнуть из дома: «Ночуй где хочешь, только не здесь!» Не смея беспокоить никого из лицейских товарищей, я предпочел временно поселиться у нас в гараже, практически пустовавшем: машина, как выражался отец, «спала на улице». Гараж по сравнению с подвалом представлялся мне менее враждебным и мрачным и более уютным местом — к тому же мне всегда нравился запах бензиновых паров. Я устроился там вдали от всех, соорудив себе стол из груды покрышек; ложем мне служило старое заднее сиденье, которое я застелил одеялами в пятнах машинного масла. Свет горел исправно, и я мог спокойно заниматься. Поскольку я учился на полупансионе, то обедал в школе и заодно набивал рюкзак кусками хлеба на вечер. В этом убежище я провел восхитительную неделю. Меня никто не дергал и не беспокоил; в узком тесном коридоре, которым никто никогда не пользовался, был чудесным образом оборудован туалет. Там, над раковиной, я мылся, правда, холодной водой. За все время своего пребывания в гараже я ни разу не сменил одежду, но никто в классе этого не заметил. Заниматься там было на удивление комфортно — меня убаюкивал шум подъезжавших и отъезжавших машин, рокот моторов, скрип шин и хлопанье дверей. В детстве я мечтал работать на автозаправке и сейчас как никогда близко подошел к осуществлению своей мечты. Рядом со мной стояло сломанное пианино, похожее на выпотрошенного кашалота; мне было больно на него смотреть. Какая горькая судьба — погибнуть от рук моего отца. Мне до сих пор везло больше.

~~~

Высшая математика. Дела принимали серьезный оборот: мне предстояло поступать в Политех. Все учителя в один голос советовали мне идти на подготовительные курсы в Высшую нормальную школу, но родителям было чихать на их рекомендации. Отец считал гуманитарное образование пустым времяпрепровождением, предназначенным для шарлатанов, наркоманов, деклассированных элементов и прочих подонков общества. Напрасно я объяснял, что мои работы по истории и философии постоянно ставили в пример другим ученикам; они оставались глухи. Я обязан был поступить в Политехническую школу; провал воспринимался бы как провокация. Отныне они разговаривали со мной так уважительно, как никогда прежде, как будто я уже покорил этот Иерусалим высшего образования.

Я, со своей стороны, чувствовал, что совершаю грандиозную ошибку. С первых же лекций, посвященных теоретико-множественному подходу, которые в ускоренном режиме читал месье Санш — кстати, организатор всемирно известного Орлеанского фестиваля современной музыки, — я понял, что мне не выплыть. Все эти логические конструкции и путаные символы на всю жизнь внушили мне отвращение к математике. Должен честно признаться, что я еле тянул. В том, что касается математики, до меня все всегда доходило в последнюю очередь. Я прекрасно сознаю, что быстрота мышления свойственна высокому интеллекту, но мой функционировал иначе: я упорно вгрызался в материал, никогда не перескакивал через тему и медленно проворачивал в мозгу новое знание. Зато стоило мне его понять, усвоить, переварить, и больше ничто на свете не могло сбить меня с мысли, я жонглировал абстрактными понятиями с той же легкостью, что Понж словами; дифференциальные уравнения и тензоры становились мне близкими и родными, как домашняя кошка. Я чувствовал себя с ними своим в доску и не ждал от них никакого подвоха. К сожалению, темп в подготовительном классе был взят такой, что никто не позволил бы мне канителиться, пытаясь укротить трудные понятия и заставить их плясать под мою дудку и в моем ритме. Нас учили под лозунгом «Успевай или сдохни». Я только-только начинал разбираться в хитросплетениях теории, ухватывать ее суть, а то и красоту, как нам предлагали новую тему, требуя, чтобы мы проглотили ее в один присест, не пережевывая. У меня копились несделанные задания и отрастали «хвосты», неоспоримо свидетельствуя, что я чудовищно ошибся с выбором пути.

Я думал, что мои сокурсники переживают тот же кошмар, но это было не так. Большинство из них очень скоро совершили настоящий рывок, а некоторые после этого и вовсе нормально втянулись в учебу. Интеллектуальному изнасилованию подвергся только я, вечно отстающий. Мне доставались все шишки, и никто никогда меня не пожалел — ни преподаватели, ни другие студенты, ни учебная программа; когда мне казалось, что я наконец понял часть параграфа, дальше следовало определение, лемма или примечание, свидетельствующее о том, что я все понял неправильно. Мне ни разу не удалось вывести ни одного стройного доказательства. Мои аргументы базировались на ложных посылках. Каждый вызов к доске оборачивался унижением. Я нес чушь, что-то несвязно бормотал, и всем становилось ясно, что я из себя представляю; вскоре на меня вообще перестали обращать внимание — я сделался невидимкой.

Как ни странно, читая лекцию, месье Санш неизменно смотрел на меня; ее содержание он подробно записывал на доске, не позволяя себе никаких сокращений или упущений; все, что чертил его мел, следовало принимать таким, как есть.

Его строгость, ясность мысли, точность формулировок вызывали в нас уважение. Но в том, что касалось меня, его труд был метанием бисера перед свиньями. Тем не менее он относился ко мне хорошо, зная от коллег, что в других дисциплинах я проявляю себя намного ярче. Мне это служило утешением и проливало бальзам на мои душевные раны, но я окончательно отказался от идеи поступить в престижную инженерную школу.

Я был бы счастлив провести сотни часов, изучая Бергсона, переводя Гегеля или с фломастером в руке перечитывая фотокопию лекции о понятии истины у Хайдеггера, но все это будет в другой жизни. Я понимал, что гублю собственное будущее, что из-за неудачного расклада, выпавшего на мою долю, закончу свои дни жалким школьным учителем и буду объяснять детям, как работает гидравлическая система, стиральная машина и телевизионная антенна. Это будет фиаско. Взрослый мир, который и без того внушал мне желание приставить к виску холодный металл пистолета, сведется к простейшим уравнениям, смазочным маслам, электрическим цепям, лампам и примитивной механике. Все это заранее вызывало у меня тошноту.

Предвидя, что провал на экзаменах убьет меня в любом случае, я решил пойти ва-банк и написал длинное письмо, адресованное директору одного из самых известных парижских лицеев, и обрисовал каждодневные муки студента, сделавшего неверный выбор. Я представил себя — не жалея красок — жертвой порочной, неэффективной системы: я был гуманитарием, из которого пытались слепить технаря.

Вопреки ожиданиям я получил из лицея вежливое интеллигентное письмо с положительным ответом. Тронутая моей искренностью и лихорадочным тоном обращения, директор лицея — это была женщина — сочла, что моя просьба не просто может быть рассмотрена, но что она должна быть рассмотрена в срочном порядке. К своему жалобному и испуганному письму, составленному в тональности адвокатской речи, я приложил табели за одиннадцатый и двенадцатый класс, а также фотокопии своих выпускных работ по французскому языку и по философии. Ответ из лицея привел меня в невероятное возбуждение; я не думал о карьерных перспективах, я даже не думал о том, что, может быть, стану студентом Высшей нормальной школы; я думал только о том, какие книги буду читать в рамках программы, на какие темы писать сочинения, какие тексты анализировать и какие лекции по философии слушать. Мой сумасшедший демарш не включал в себя никакого расчета, он был полностью и абсолютно бескорыстным; я предвкушал счастье учиться тому, что тебе нравится, знакомиться с предметом, коим страстно увлечен, и изучать творчество авторов, перед которыми преклоняешься.

Директор назначила мне встречу в лицее. Я готовился к ней в величайшей тайне, не поставив в известность своих домашних тиранов. Однажды утром, якобы отправившись на лекцию по физике, я помчался на вокзал и сел на поезд до Парижа. Ехал я зайцем, потому что денег на билет у меня не было. К счастью, обошлось без контролеров.

Меня пригласили к 14 часам; в Париж я прибыл около девяти утра и пошел на кладбище Пер-Лашез, на могилу Реймона Русселя. Он был погребен один в склепе, предназначенном для целого семейства. Меня пленила эта чисто русселевская странность. Его одиночество словно перекликалось с моим. Я положил на надгробный камень наскоро состряпанное стихотворение и двинул на кладбище Монмартр, нанести визит Стендалю и Саше Гитри. Времени навестить Пулу на Монпарнасском кладбище у меня уже не оставалось. Что касается Жида и Пеги, то они покоились в Кювервилле-ан-Ко и Виллеруа соответственно, но я все-таки успел постоять возле дома 1-бис по улице Вано, где закончил свои дни автор «Коридона». Там мне встретилась любезная пожилая чета; как выяснилось, они знали Жида и считали его позером: «Он читал на ходу! Или делал вид, что читает!»