Осколки фарфорового самурая
Шрифт:
Настало время для прямого эфира.
У нас на связи специальный корреспондент. В правом верхнем углу экрана мы наблюдали прямую трансляцию с крыши здания, расположенного на другой стороне площади. Бойкий репортёр, долгие годы прозябавший на местных телеканалах между эфиром и стаканом, дождался своего звёздного часа и был неудержим. Его живая речь и не менее живая мимика совершенно не соответствовали трагизму момента, выдавая внутреннее ликование, даже эйфорию, возникшую от переоценки собственной значимости. Смотреть на его довольную, слегка припухшую после вчерашнего физиономию было весьма сомнительным удовольствием, особенно для тех, кто сидел в зале. Мужской голос в паре рядов позади меня пообещал отвернуть этому самодовольному гаду голову, как только они выйдут отсюда, и получил в ответ бессмертную реплику: «Я буду участвовать».
Если опустить весь бред, что нёс с экрана новый цвет российской журналистики о пока неясной судьбе заложников и неосуществимых планах властей по их спасению, можно было понять – ситуация патовая. Блокировавшие периметр десантники, как и помогавший им немногочисленный местный ОМОН, несмотря на
Ещё одной новостью, поднявшей в зале волну тихого возмущения, характерного для испытывающих страх перед расстрелом заложников, стало сообщение о неудачных переговорах между властями и террористами, в ходе которых ни одна из сторон не хотела идти на компромисс. Особенно поражало чрезмерное спокойствие наших захватчиков, посредством которого они давали понять, что эта операция для них – билет в один конец. Для наглядности они провели безумную по своей чудовищности акцию устрашения – схватили нескольких сотрудников театра и зрителей, что были ближе к сцене, затащили их на третий этаж и выбросили из окна на площадь перед театром. Вдогонку беглецам поневоле была отправлена пара гранат. Пути назад больше не было – штурм должен был начаться с минуты на минуту.
Медленно, словно двигаясь по маршруту, на площадь въехал трамвай и остановился максимально близко к театру. «Видимо, военные хотят проверить, насколько серьёзно настроены террористы», – не унималась новая звезда телеэкрана. Поток слов всё ещё продолжался, но их уже не слышал никто – происходящее на экране действо полностью захватило внимание аудитории. Это, скорее, напоминало сцену из дешёвого голливудского боевика. По двум улицам, перекрытым трамваем, к театру направились две БМП, за ними и вдоль домов перемещались бойцы спецназа. Боевики отреагировали мгновенно. Три ракеты земля-земля превратили технику в огненные шары: БМП перевернулись на бок, салон трамвая, словно вторая ступень ракеты, отстыковался от платформы с колёсами и взмыл в воздух. Шквал огня обрушился с обеих сторон. Что-то пролетело в сторону театра, и через мгновение в фойе второго этажа раздался взрыв, на нас посыпалась штукатурка. Чешская люстра дрожала, как студень, осыпая зрителей хрустальными каплями. Началась паника. Люди падали на пол, закрывали головы руками, заползали под свои кресла. Я же сидел прямо, словно не понимая, что вокруг меня рушится мир. На телевизионной картинке можно было рассмотреть практически всю парковку, и моего автомобиля там не было. Боль от очередной утраты сменилась болью физической – мои соседки вцепились мне в руки с такой силой, что я едва не закричал. Их глаза выражали ужас, они искали защиты, и я не мог их подвести в такую минуту. К тому же она застрахована.
Неожиданно стрельба прекратилась. Обрушившаяся тишина повергала в состояние шока. Теперь каждому предстояло определить для себя, жив он или уже нет. Через минуту зал зашевелился, сначала робко, потом всё уверенней. Люди радовались простой возможности сесть на свои места, посмотреть на своих соседей, ведь теперь у них никого не было ближе. Думаю, каждый из нас был готов просидеть на своём кресле сколь угодно долго и вынести любые трудности, цепляясь даже за самый крохотный шанс ещё ненадолго задержаться среди живых.
А прямо передо мной в течение пары волшебных минут при помощи одних только глаз происходило самое совершенное объяснение в любви. Заложники уже заняли свои места, а девушки так и остались сидеть на коленях на манер буддийских монахов. В это мгновение им открылось что-то новое, они проникли друг другу в душу, стали единым целым, и было понятно, что уже никто и ничто не сможет помешать их счастью. Когда самый главный в их жизни разговор, который всегда происходит без слов, был окончен и они выяснили для себя всё раз и навсегда, взаимное притяжение сделало своё дело – их полуоткрытые губы встретились в самом нежном и естественном поцелуе, какой мне только доводилось видеть. В нём не было фальши или обыденности, это был лучший способ попросить прощения перед физической смертью и неким залогом того, что их души так и останутся неразлучны. Словно через проводник, сквозь меня проходили электрические разряды чужих чувств, эмоций, ощущений. Их неожиданно крепкие ладони то сжимались сильней, то нежно поглаживали мои запястья, в такт прокатывавшимся волнам наслаждения. Грубый окрик ворвался в наш замкнутый сказочный мир, напомнив о насилии, грязи и страхе, которые нас окружали и которые мы старались не замечать с таким невероятным упорством.
Экзальтированный репортёр продолжал вещать на многомиллионную аудиторию абсолютную бессмыслицу о зашедших в тупик переговорах. Если стрельба была переговорами, то ясно, в чём причина. Все уже поняли, что после такой проверки масштабного штурма не избежать и количество жертв никого не пугает, ведь статистика – дело поправимое. Наверняка и террористы пришли к такому же умозаключению, и на середине очередной нелепой фразы бедный репортёр странно дёрнулся, а его мозг залепил объектив телекамеры. Миленькая телеведущая на мгновение перестала кивать и начала падать в обморок. По залу раздались крики одобрения и редкие аплодисменты от коллег снайпера. Картинка сменилась заставкой с часами.
Напряжение достигло крайней точки, и не всем повезло справиться с обрушившимся грузом неизбежного. Мой давешний сосед с большими губами прошёл точку невозвращения. Его причитания стали чётко слышны в погрузившемся в гробовое молчание зале. Он вскочил и неуклюже побежал по боковому проходу партера, почти прорвавшись
к заветному выходу, но автоматная очередь неумолимо свела КПД от его усилий к нулю. Только теперь я узнал в нём Любима Мартыновича.XXII
Честность всегда была наивысшей ценностью в нашей семье, некой абсолютной, непререкаемой истиной. По-настоящему я расстроил своих родителей лишь однажды, когда на похмельном автопилоте соврал о банальных подростковых вещах.
Алкоголь, сигареты и непонятные женщины воспринимались моими родителями как вполне обыденные атрибуты взросления неугомонного юноши. Но когда я впервые завалился домой пьяный и пропахший сигаретным дымом, они были слегка ошарашены от такой наглости шестнадцатилетнего подростка. Утро встретило меня невыносимо звенящей тишиной, навсегда отучив закусывать любимый коктейль Бонда манго – такой головной боли я больше не испытывал никогда. Яркий солнечный свет заливал всё вокруг, но глаза не могли вынести его жизнерадостности и наотрез отказались открываться. Я на ощупь добрался до аптечки на кухне, нашарил в ней цитрамон и заглотил две таблетки. Нарочито громко поставленная на стол кружка выдала присутствие в комнате второго лица, заставив схватиться за голову в бесполезной попытке не дать ей расколоться как ореховой скорлупе. Я медленно повернулся на звук. За столом сидела мама и пила чай с недавно сваренным клубничным вареньем. Аналитические центры моего мозга были совершенно недееспособны, и я не смог определить, что эта ситуация её скорее забавляет, нежели вызывает типичное родительское беспокойство. Её намеренно громогласное: «Доброе утро, сынок!» – едва не разорвало мои барабанные перепонки, а в беззаботно брошенной фразе: «Клёвый прикид», – я не смог уловить неприкрытой иронии. Стоит отметить, что вид у меня был как с пособия о вреде подросткового алкоголизма. Я заснул, если отключение организма можно назвать сном, прямо в одежде, а потому она была крайне измята. Пуговицы на молочного цвета рубашке были застёгнуты как попало, а двух верхних не было вовсе. Вдобавок от нагрудного кармана вниз расползлось бурое пятно от раздавленных в нём коктейльных вишен. Льняные штаны представляли собой жалкое зрелище и больше походили на транспорт для семян репейника. Носок с левой ноги ночью попытался бежать, но застрял на полпути и теперь безвольно распластался на кафельном полу. Его правый собрат оказался проворней и обрёл заслуженную свободу, волшебным образом миновав обувные охранные сооружения.
– Что у тебя в правом кармане?
Я медленно выложил на стол измятую пачку тонких сигарет.
– Это не моё, – вырвалось у меня изо рта, и, несмотря на неработающий мозг, я тут же понял, что допустил ошибку.
Я поднял глаза и встретился с самым тяжёлым взглядом, который мне когда-либо доводилось испытывать на себе. Искать оправдание было бесполезно, и, чтобы не усугубить ситуацию, я вышел из кухни.
Это стало походить на сцену из стандартной мелодрамы. Всего за полчаса бесконечно ясное небо затянуло тучами, и зарядил препротивнейший мелкий дождь. Я сидел на веранде и наблюдал за тем, как дождевые капли играли в чехарду на листьях виноградной лозы, оставляя после себя ярко-зелёные бороздки на пыльной игровой площадке. Головная боль ушла, заботливо оставив после себя шум, как арьергард своего неминуемого отступления. На веранду вышел отец, одетый в свой привычный летний домашний костюм – оранжевые шорты и почти шоколадный загар. Старая школа не помнит рамок приличий, они для неё слишком стары. Он закурил. Запах зажжённой им сигареты больно ударил по моим внутренностям, заставив их танцевать румбу. Пытаясь предотвратить неизбежное, я выскочил под дождь в поисках освежающей прохлады, но переоценил свои весьма скромные посталкогольные возможности, не смог вовремя остановиться и через какие-то мгновения лежал в пяти метрах от веранды в луже под кустом сирени. Прокатилась первая волна очищения. В соответствии с семейной традицией предстояло пережить ещё три. Я стоял на четвереньках, тело била мелкая дрожь. Подошёл отец и заботливо протянул мне бутылку минеральной воды, после чего спокойно удалился, оставив меня один на один с заслуженным страданием. Прошло около получаса, пока я покончил с отвратительнейшей процедурой промывки желудка и смог принять вертикальное положение. Дождь усилился практически до ливня. Я жадно вдыхал в себя влажный воздух свободы от остатков алкоголя внутри моего измождённого организма. Наверное, именно так должен был ощущать себя Энди Дюфрейн в момент, когда он впервые за двадцать пять лет оказался по ту сторону тюремной стены. Подобно герою Тима Роббинса, я стал снимать с себя рубашку, пусть и не настолько грязную, как у него, подставляя своё тело очистительной прохладе, падавшей на меня с неба. Всё же моё тело настойчиво требовало более привычных водных процедур, и я аккуратными широкими шагами проскочил в ванную комнату, оставив после себя на паркете редкие отпечатки испачканных землёй ступней. Душ подарил мне приятное ощущение скрипящей от чистоты кожи и лёгкое головокружение от сильной влажности и духоты – обожаю мыться в горячей воде, чтобы пар густым туманом обволакивал всё вокруг. Не лучшая идея в моём похмельном состоянии. Пока я с маниакальной тщательностью вытирался, стараясь вычеркнуть из своей жизни отвратительное утро и его последствия, заодно обдумывал план примирения с родителями.
Я зашёл на кухню, налил себе чай, осторожно отхлебнул из чашки, поставил её на стол и сел напротив мамы. Всё это время она продолжала вязать свитер в ожидании, пока доварится вторая партия варенья, и ни один мускул не дрогнул на её красивом и очень строгом лице. Тянуть дальше не было смысла.
– Мам, прости меня. Не знаю, что на меня нашло. Это было глупо.
Последовавшая пауза подавила меня окончательно.
– Хочешь, я съем их?
И тут на её губах заиграла улыбка, а в глазах засветился огонёк озорства, благодаря стараниям отца не затухший за годы супружества, – редкое достижение для семейных пар с почти двадцати летним стажем.