Осколки фарфорового самурая

Вдобавок к невероятной внешности природа одарила её очень красивым бархатистым тембром голоса, прибегнув к помощи которого, она пыталась мне объяснить, что этот экземпляр книги последний, а ей он крайне необходим. Я согласился обменять напечатанный роман на посещение ближайшей кофейни и, в идеале, на роман реальный. Это был совершенно чудесный час. Я пил раф, она потягивала свой ирис, и мы болтали о литературе и о роли хорошего чизкейка в разговоре об искусстве.

Смешно подумать, но мы были настолько увлечены беседой, что совершенно забыли представиться друг другу. Когда мы синхронно вспомнили об этом накануне второго свидания, то решили сохранять инкогнито и дальше, продержавшись в состоянии полного неведения почти месяц. Презрение одного из основополагающих правил этикета очень быстро сблизило нас, раскрепостило, дав волю фантазии: мы выходили из положения с помощью всевозможных прозвищ, правда, лишённых обычного для них налёта пошлости.

Однажды подруги окликнули её, когда мы прогуливались в один из последних тёплых дней той осени, и наша тайна перестала существовать. Они в шутку ругали её за то, что она прятала такого милого молодого человека от своих друзей-людоедов, а я улыбался и думал о том, какое красивое и подходящее у неё имя. Как только самоназванные Сирены удалились, я открылся, и мы сошлись на том, что у нас идеальные имена.

Мало что может сравниться с первыми днями и неделями взаимоотношений, обещающими стать идеальными. Мы много гуляли, благо октябрьская погода ещё позволяла, разговаривали обо всём подряд, в том числе и о литературе, которой многим были обязаны. В её предпочтения странным образом входили поэты-символисты и пара типично женских штучек вроде Экзюпери и Ремарка. Её удивляло моё увлечение Набоковым. По моему совету она прочитала «Дар» и осталась совершенно безучастна. Но через пару лет, наткнувшись на «Просвечивающие предметы», влюбилась в американский и швейцарский периоды его творчества.

Всё было настолько идеально, насколько это вообще возможно, словно мы не встретились, а совпали, и совместная жизнь была прекрасной иллюстрацией толстовского счастья по-своему. Наша первая ссора случилась через месяц после знакомства по вполне пустяковому поводу – мы претендовали на одну и ту же половину кровати. Бессмысленность спора обнаружилась уже на утро – мы лежали валетом поперёк кровати у изножья. Я слегка прикусил большой палец на её левой стопе, и мир был восстановлен, хотя мы и не успели сказать своему оружию «Прощай!»: битва подушками считалась в нашем доме лучшей зарядкой.

XIV

На этом месте стоял дом, в подвале которого три недели провёл в заточении предводитель крестьянского восстания Емельян Пугачёв. Неплохая энергетика для храма искусства.

За полтора века своего существования театр перестраивался несколько раз, и каждый архитектурный стиль оставил свой неизгладимый след. В самом начале последней четверти девятнадцатого века один отставной капитан не смог более сопротивляться тяге к прекрасному и всего за год выстроил внушительный по тем временам развлекательный комплекс губернского масштаба. Под одной крышей оказались гостиница, ресторан и театр, вскоре разорившие своего создателя. Новый хозяин оказался натурой менее утончённой и потому в дела театральные совсем не лез. Вместо этого очаг культуры сдавался любому способному его содержать и платить аренду прижимистому купцу. Потом был пожар и ремонт, затем пришли гражданская война и советская власть. Про театр вспомнили только в шестидесятых, когда опять же за год придали ему современный облик архитектурного монстра. Половину исторического фасада снесли. Главный вход был перенесён в заново отстроенную северную часть здания из стекла и бетона – характерное архитектурное решение того времени. Здесь разместились просторный вестибюль и гардероб на первом этаже, буфет и мужская уборная на втором. Всё очень строго и без особых изысков в интерьере, чуждых пролетарскому сознанию. Чуть левее от главного – вход служебный, для избранных с пропусками и известных лиц. Зрительный зал остался ещё от первой постройки, и если бы не простенькие откидные кресла, эффект от попадания в иную эпоху, где правили кринолин и хорошие манеры, смешанные с дорогим коньяком и французскими духами, был бы гораздо сильнее. Остальные помещения театра практически не перестраивались, изредка переживая лишь косметический ремонт. Так, сохранились кованые лестницы, ведущие на третий ярус, здание ресторана и гостиницы переоборудовали в подсобные помещения, костюмерные и мастерские. Собственно, второе здание театрального ансамбля практически не изменилось, сохранив архитектурные очертания, характерные для рубежа прошлого и позапрошлого веков. Сквозь его двери обычные посетители попадают в Малый зал, где дают представления молодёжные труппы, протекает репетиционный процесс, а также проходят собрания служителей Мельпомены и Талии по наиболее важным вопросам жизнедеятельности театра.

Примерно такую же площадь, как и театр, занимает бывшее здание обкома, а ныне – областной администрации, пристроенное к нему с восточной стороны. Если смотреть сверху, то вместе они образуют квадрат с общим двором. Возможно, такой близостью, а также наличием весьма недурственной столовой в здании театра (вход с торца) можно объяснить крайнюю любовь местных чиновников всех рангов к этому месту.

Иные мотивы у первых лиц региона, для которых посещение театра событие, скорее, имиджевое, а потому крайне необходимое. Что ж, порой политические очки приходится зарабатывать нечеловеческими усилиями: два акта «Фиалки Монмартра» или «Шуток в Глухомани» не пожелаешь и американскому президенту. Справедливости ради стоит отметить, что театр приносил весьма солидный по региональным меркам доход и был едва ли не единственным учреждением культуры с положительным бухгалтерским балансом. По совершенно непонятным причинам любое представление, даже в будние дни, сопровождается аншлагом, и рационального объяснения этому явлению найти нельзя. Можно до бесконечности размышлять о том, что для жителей города театр – это последнее место, куда они могут пойти, чтобы отдохнуть душой, выйти в свет и встретить там по-настоящему интеллигентную публику. Но всё это пустые разговоры.

Возможно, духом успешности это место заразил лично конвоировавший Пугачёва будущий фельдмаршал Суворов – величайший русский полководец, за всю жизнь не проигравший ни одного сражения.

XV

Трамвай отстучал свои обычные позывные и нехотя, поскрипывая всем своим существом, перевалил через перекрёсток. Путь к заветному месту на парковке возле театра оказался свободен. Спустя несколько секунд тёплый и уютный салон моего новенького автомобиля сменился на никак не совместимые с жизнью минус тридцать на улице, вселившие в мой опорнодвигательный аппарат небывалую прыть. Очереди на входе не оказалось, и, миновав кассу, я оказался в вестибюле театра. С нашего последнего выхода в свет здесь ничего не изменилось. Те же приятные и улыбчивые дамы-контролёры на входе, и чуть менее довольные своим местом в этом заведении гардеробщицы, кривящие губы, когда на подкладке верхней одежды зрителей не оказывается петельки , и им приходится применять то, с чего не так давно стал начинаться театр, оставив в далёком прошлом творчество, новаторство и вызов. Мраморный пол, ещё не осквернённый зимней слякотью, отражал сияние элегантных светильников, искусно имитирующих произведения богемских стеклодувов, бордовые с золотом портьеры на больших окнах придавали этому месту солидность. Небольшие банкетки размещали на себе желающих спокойно насладиться великолепием недавно оконченного ремонта, придавшего утраченный, было, блеск величественной архитектуре трёх эпох: русского классицизма, наполеоновского ампира и советского реализма ранней брежневской эпохи. Величественная мраморная лестница на второй этаж – четырнадцать ступеней до площадки для фотографирования и отдыха, двенадцать после – как гласит памятная табличка, являет собой дар от местного мецената, некоего Павлова JI. М., всем жителям и гостям города. С ним мне довелось познакомиться на балу, посвящённом реставрации театра, около пяти месяцев назад.

Выглядело это приблизительно так.

– Добрый вечер, госпожа N. – Расставив руки в стороны, словно для сердечных объятий, к нам направился режиссёр театра, вовремя заменивший семейное приветствие любезным поцелуем ручки моей жены. – А это, надо полагать, ваш супруг. – Его рука протянулась в мою сторону. – Очень приятно.

– Не могу сказать… – Укол. Резкая боль от вонзившейся в правый бок английской булавки, ловко спрятанной женой в своей ладони, заставила меня прерваться на полуслове и изобразить натужную улыбку. – Тоже рад.

Далее последовал обычный обмен любезностями, посвящённый платьям, причёскам, цветущим видам и чудесной погоде.

– А вот и наш сегодняшний дебютант, – словно повинуясь жестам нашего собеседника, от небольшой кампании справа отпочковался полненький человечек и направился к нам.

– Добрый вечер, сеньора. – Его пухлые губы коснулись нежной кожи тыльной стороны правой ладони моей супруги. Дежурный поцелуй руки, принятый в этом обществе для поддержания внешнего антуража светскости.

– А с этим молодым человеком вы, пожалуй, незнакомы. Разрешите представить, – представляет меня. – А это наш обожаемый Любим Мартынович Павлов.

– А, – протянул я, – человек-причастие. – Укол. – Наслышан, наслышан. – Ещё укол. – Вы теперь играете?

– Так, – изобразив лёгкое смущение, опустил глаза наш новый собеседник. – Маленький эпизод.

– Маленьких ролей не бывает, – сказала любимая, предчувствуя мой следующий ход.

– Безусловно, – неуместно вставил режиссёр.

– Даже кофе надо подавать с достоинством рыцаря. – Булавка впилась глубоко под кожу и там осталась, но это того стоило. Любим Мартынович густо покраснел и замялся. Что ж, дорогая, спасай положение, как часто ты это делаешь!

– Желаю вам удачи на сцене, уверена, что всё пройдёт хорошо. – Она умеет быть очень милой. Пара улыбок, мы раскланялись с нашими собеседниками и пошли вверх по лестнице, ведущей к туалетам, буфету и входам на первый ярус балконов: она – копошась в сумочке, я – извлекая из тела булавку.

– Ты меня позоришь перед людьми.

– Согласись, я держался молодцом, даже не закричал.

– Видел бы ты себя со стороны.

– Кстати, откуда взялась булавка? – И я вложил пыточное орудие в подставленную ладонь.

– Домашняя заготовка. Ты становишься предсказуем.

Мы прошли в зал. В тот вечер давали похабщину Бернарда Шоу «Великая Екатерина», написанную им для мисс Гертруды Кингстон. Даже улыбка моей жены, всегда ясная при соприкосновении с прекрасным, напоминала симметричную судорогу. Приблизительно на сороковой минуте этой изощрённой пытки на сцене появился наш недавний знакомый-меценат, любезно подносящий императрице кофе на подносе, растягивая в подобострастной улыбке своё и без того полное лицо до невероятных размеров. Остатки приличия были уничтожены, чем я моментально воспользовался с особой жестокостью.