Ослепительный нож

Кожа не досказал, ибо вступили в опочивальню Марьи. Уведомленная о Всеволоже, она сидела на одре в подушках, ждала. Княж воин тут же исчез.

–  Ох, Евфимия! Стыд оказываться пред тобой в такой тягости. Теснота заточения из лица соки выпила.

Боярышня подошла, не чинясь, обняла Марью по-дружески.

–  За детей Бог тебе воздаст, за наше избавление тож. Иона, молитвенник наш, поведывал, - отирала Ярославна потускневшие очи.
– Сядь поближе, дай руку. Мы ныне, почитай, ровня. Обе - изгнанницы, страстотерпицы.

–  У тебя - удел. У меня нет отчины, - напомнила Всеволожа.

–  Ах, чужой удел, чужой город, всё чужое, - поморщилась Ярославна.

– Брось скитанья, останься с нами, будь хоть ты - своя, - неожиданно предложила бывшая соперница.

–  А Витовтовна вернётся? Мне несдобровать!
– опять-таки напомнила Всеволожа.

–  Ой, про государыню-мать Вася не столковался с Шемякой, - вздохнула Марья.
– Боится злодей отпустить дочь Витовта!

–  Тебе бы воспрянуть, Марьюшка!
– приободрила толстуху боярышня.
– Помнишь, как у Чертольи плела венки? Прыткой была молодкой!

–  Девка кудахчет, а баба квохчет, - вздохнула Марья. И призналась: - Наговаривала мне воду Мастридия, упокойница, и смачиваться велела, чтоб князь великий взабыль любил. Ныне хоть и слепец, а затронет брюхо, какие уж тут привады?

–  О детях думай, не о любовях, - отозвалась Евфимия.
– Моя любовь умерла. Детей же иметь не сподобил Бог.

–  Вася на богомолье едет, на Белоозеро, - сменила речь Ярославна.
– Мне же в тягости и с детьми - бережная дорога в Вологду. Прошу, сопроводи беззенотного. Хотя люди с ним будут, да обережь не нянька. А в Вологде воссоединимся, обсудим твою судьбу.

–  Моя судьба, - начала Евфимия, намереваясь назвать уделом своим обитель женскую, да умолкла на полуслове…

Кожа ввёл Василиуса.

Всё знакомо: высокий рост, разворот плеч, некоторая согбенность, длинные, жёсткие волоса с залысинами, узкая борода, а лицо… лица-то и не видать. Чёрная повязка над крупным носом. Впалость щёк под ней. Знаемых, врезанных в память черт не различишь…

–  Евушка!
– сказал бывший великий князь. Евфимия увидела перемену на лице Василия Кожи.

Только что княж воин ввёл государя, хитровато сверкая заговорщичьими глазами. Видать, предварительно не оповестил, захотел внезапности. И вдруг слепой сам называет гостью.

–  Как узнал её?
– без обиняков спросила удивлённая Ярославна.

–  Я… - напрягся вытянувшийся струной Василиус, - я… почуял.

Внучка Голтяихи вздохнула и произнесла устало:

–  Вот тебе и поводырка в монастырь.

–  Ты-то, Марья, береги себя в пути, - приблизился Василиус к жене.
– Я буду вскорости. Дождись с родинами, - неловко усмехнулся он. И, повернувшись к Всеволоже, будто зрячий, попросил:- Сопроводи в одрину, Евушка. Пусть Кожа принесёт дорожное. Я переоблачусь.

Евфимия с тяжёлым сердцем наблюдала прощание недавних заточенников…

В своей одрине князь присел на ложе, она на стольце.

–  Кажется, вот только-только зрел тебя в дому у Юрья Патрикеича… - Слепец сделал движение дрожащими перстами снять повязку. Евфимия его остановила.
– А представляешь, что увидел я впоследни? Что до сей поры стоит пред взором мысленным?

–  Нож ослепительный, - сказала Всеволожа. Свергнутый великий князь приоткрыл рот и не издал ни звука.

–  Тебя простёрли на ковре, - сурово продолжала Всеволожа.
– Два ката!.. Навострили нож… Затем пояли и повергли… Достали доску, возложили на твои перси…

–  О-о!
– простонал князь.
– Умолкни! Не душа ль твоя со мной терпела, стояла подле?

–  Батюшка допрежь терпел. Его душа была подле тебя, - почти шепча, произнесла Евфимия.

Щёки слепого под повязкой забусели. Он спросил сдавленным голосом:

–  Ужель и после наказанья нет прощенья?

Она взяла его десницу без трёх перстов. Ответила:

–  Простить - не забыть! Разум прощает, сердце помнит. Сердце прощает, разум помнит…

18

Кириллов-Белозерский монастырь остался в памяти боярышни своей обширностью, как Кремль московский, но не теснотой внутри - простором. И главное - своею белизной. Стен белокаменных зубчатость, прямоугольных башен белокаменность. Белый собор среди зелёного пространства. Вдоль стен - строенья белые. Там - трапезная, кельи, покои настоятеля. Всё это солнцем залито, освещено небесной синевой.

Василиуса принимали два игумена. Евфимия, держа слепого под руку, вначале подвела его благословиться к здешнему - Трифону, затем к Мартиниану из Ферапонтовой обители, что недалече от Кириллова. Отстояв службу, потрапезовали. Затем гость удалился на краткий опочив. Игумны же велели позвать боярышню в обительскую вивлеофику. Любительница книг вступила не без трепета под своды каменной палаты, где в хранилищах дубовых содержались фолианты, кои поведают потомкам дальним о днях нынешних.

–  Присядь, дочь Иоанна Дмитрича, - указал Трифон на стольце с бархатной подушкой. Сами же монахи сели супротив на лавку. Она их лица плохо различала. Клобуки надвинуты почти на самые глаза. Отличие лишь в бородах: у Трифона седая, у Мартиниана чёрная.

–  Зачем мы здесь?
– спросила Всеволожа робко.

–  Макарий, богомолец наш, из плена вырвавшись, здесь побывал и кое-что поведал о тебе, - пытливо глядел Трифон на боярышню.
– И до того от князя Юрия покойного мы слышали о дщери Иоанновой. Твой ум, как вивлеофика. Прочтённое в нём незабвенно. Многие в себе содержишь книги. Здесь говорить с тобой самое место.

Глаза старца улыбнулись. Мартиниан же сказал просто:

–  Здесь двери толще, звук короче. Есть нужда порасспросить тебя таимно о сыне Юрия, правителе сегодняшнем. Ведь ты почти что прямо из Москвы.

Евфимия собралась с мыслями.

–  Насколько я успела сведать, - раздумчиво повела речь боярышня, - новый властитель разрушает созданное прежними, плодит раздробленность земли Московской, с чем так боролся дед, а ещё пуще и отец Василиуса. Не стану утомлять, скажу лишь, что Суздальская область с Нижним Новгородом, Городцом и Вяткою вновь отдана в полную собственность бывшим владельцам, внукам Кирдяпиным. Стало быть, отпала от Москвы. Удельные державцы правят независимо, сами ведают Орду. Шемяке лишь осталась честь старейшинства.

–  Зачем он раздирает собранное государство?
– удивился Трифон.

–  Из малодушия, - ответила Евфимия.
– Боится сильных. Ищет тех, кто ради личной выгоды тотчас готов подняться на его защиту. А старший внук Кирдяпин храбр. Служа Новгороду, бивал немецких рыцарей.

–  Что ещё скажешь о Шемяке?
– спросил Мартиниан.

–  Суды его неправедны, - поникла Всеволожа.
– По государевой указке судьи защищают сильного и осуждают слабого. Опять же из-за малодушия властителя.