Ослепительный нож
Шрифт:
«Дзын-н-н! Дзын-н-н!» - долетел до них плачный колокольный звон из Кремля. Колокол-голодарь извещал о кончине великого князя, государя всея Руси, Василия Второго.
Завтрашняя монахиня осенилась крестом. Максим, занятый костром, на заупокойный звон не откликнулся.
Евфимии не хватало духу покинуть блаженного. Разрешила
– Сверху-то ты боярышня, а внутри-то инока, - потрогал сидящий на корточках юрод сперва телогрею, расстегнувшуюся у подола, а под ней ряску.
– Близко-то, близко-то не подступай к пламени, не то сожжёшь свою сряду, - предупредил он, да поздно.
И она поздно вспомнила, что вшито в телогрею…
Воздух сделался внезапь зрим. Он стал красен. Всё очервлёнело вокруг. Снизу - как будто лёгкий толчок… Испугалась на миг. Тут же и успокоилась: вот чудо в первую седмицу поста! Хмарь рассеялась, объявилось солнце в полном блеске. Оттого всё красно…
Слава Создателю: она и Максим живы! Вон он стоит, руками взмахивает по-птичьи. Костер сгинул, будто его и не было, будто горсть сухой пеньки пыхнула и исчезла. Нету на пятачке костра. А блаженный здесь. И она жива. Ощущает существование всем своим чувствилищем. Каково легко, радостно!
– Максимушка!
Не отвечает. Оглох ли?.. Пошёл куда-то. Идёт от реки прямо на стену. Обезумел?
– Блаженный, пред тобою заплот!
Прошёл сквозь него, как дух. Взмахивает руками на чужом огороде…
Вот тут и уразумела Евфимия: оба они мертвы! Узрела: её стопы не досягают земли, зависли…
А боли нет. Не вдруг и приметила своё кружение в необжигающе огненном бесконечном столпе. Всё быстрее, быстрее… Голова пошла кружно. Сама вращалась веретеном. Или весь мир до незримости быстро вращался вокруг неё? Вспомнила сказочное поведывание поднятого смерчем Мамона.
Зажмурилась! Пугалась открыть глаза. Казалось, откроет - увидит себя и безногою, и безрукою… Как долго длится эта кружба!Она открыла глаза… Лежала в яркой светёлке. Вовсе и не весна - середина лета. А ветер не тёплый, знобкий проник в раскрытое окно. В окне - стена с заборолом. Евфимия знает: внизу, под стеной, сливаются две реки. Она ими заперта. Не пропускают к родному дому. А дом далече, там, где заходит солнце. Над нею у одра - вдовая изгнанница мать со счастливой улыбкой. До чего же вся светится! Давно не видела её такой. С тех пор, как после горестного обручения в Золотой палате выслана была со всей семьёю за Камень.
– Дитятко, радость у нас нечаянная!
Евфимия не в силах откликнуться. Её, привыкшую к опальной жизни, к беспросветности, но тишине, незыблемости, покою, нечаянная радость перепугала.
– Что, матушка, что?
– наконец вымолвила она.
– Нарочный прибыл из Москвы. Здешний воевода объявил: мы свободны! Царской милостью возвращаемся в свой уезд. Вспомнил государь Алексей Михайлович о несчастной былой невесте! Разрешил поселиться в самой дальней нашей деревне. Приписал, правда: «А из деревни их к Москве и никуда отпускати не велено». Да Бог с ней, с Москвой! Всё-таки - дома, дома! Стряхни же послеобеденный сон! Очнись же для новой жизни!
Евфимия обняла родительницу. И не открыла, что мыслила: к этой неволе притерпелась, привыкла, а к новой ещё ой как надобно привыкать, себя уродуя, переламывая…
– Я рада, матушка! Я так счастлива!
385