Ослепительный нож

–  Опомнись, матушка, не убивайся. Ты - амма Гнева!
– внушала Всеволожа, снимая с неё кику с назатыльником и подубрусник, закрывающий всю грудь и плечи.

–  Я не амма Гнева без своих лесных сестёр, - печалилась боярыня.
– Слепа, глуха, беспомощна! Нет со мною Богумилы - моих очей. Нет Калисы - чудотворных моих рук. Нет Янины - ведалицы людских судеб. Нет Агафоклии, способной отыскать несчастного в иных мирах и временах…

Повечер явились ищики - возатай и купец. Сложили кое-что из рухляди к ногам боярыни.

–  Остатки колесницы нашли на дереве за рекой Метою, - оповестил Станил.

Симеон Яма кулаком утёр глаза.

–  Саврасый пал. Нашли неподалёку.

Оба, прихватив по калачу, направились к двери.

–  Куда же вы?
– спросила Всеволожа.

–  Искать боярина, - сказал Станил.
– Ночи теперь лунные… Лазута, ну-ка, с нами!
– поднял он приятеля с голбца.

Тот оторвался от печи, накинул армячок. И вновь остались женщины одни. Хозяева давно уж почивали снаружи на повети.

Застыла в горьких мыслях Всеволожа. Светец погас. Безмолвно глядела амма Гнева в подсинённое луной оконце.

–  Мне совестно, - тихонько зазвучал её дрожащий голос - Перепугалась стать одной. А ты - одна!

–  Ужели не провидишь ничего?
– страдала о боярине Евфимия.
– Что ж твои книги? «Добропрохладный вертоград», «Рафли», «Лопаточники», «Трепетник»…

–  Нет со мною моих книг, - вздохнула амма Гнева.
– И нет лесных сестёр. Дай успокоиться, прийти в себя, вступить во внутреннее делание… Помолчим!

В молчанье просидели до третьего петлоглашения. Вдруг амма Гнева поднялась, перекрестилась в красный угол.

–  Он идёт!

–  Кто?
– вздрогнула окованная нечаянной дремотой Всеволожа.

–  Он. Андрей Дмитрич. Выйдем встречь…

Покинувши избу, они узрели в молоке рассвета четверых всадников на трёх конях, выпряженных из купецкого обоза. Вот спешиваются. Первый - с поклажей. Двое под руки ведут четвёртого.

В безмолвии счастливо обнялись боярин и боярыня. Потом Станил сказал:

–  Нашли далече. На опупке. В высоких травах. Думали, поломаны все кости. А он лежит целёхонек. Кафтан изодран!

К полудню улеглись все радости. Купцы с возатаем, вкусив корчажной пьяной браги, взлезли на поветь и улеглись на прошлогоднем сене. Хозяева ушли на свою пашню. Андрея Дмитрича устроили под солнцем и ветлой. Мамонша приводила в добрый вид испорченный кафтан. Евфимия же слушала в который раз, что пережил и перечувствовал внезапно унесённый вихрем.

–  Никакой боли. Поднимаюсь ввысь. Вращаюсь, как веретено. И очень опасаюсь открыть глаза. Такое чувство: вот глаза открою, себя увижу безногим и безруким. Потом открыл…

–  И обнаружил, что оказался на вершине травянистого опупка среди золотных одуванчиков, - резво подсказала амма Гнева слушаную-переслушаную повесть мужа.

–  Нет, - поднял палец Андрей Дмитрия.
– Главного ещё я не поведал. Опасался, что Лазута со Станилом и Симеон сочтут меня выдумщиком. А вам открою: я оказался в ином мире… - Боярыня с боярышней придвинулись.
– В каком-то каменно-железном мире, - вздохнул боярин.
– Необъятный город! Люди ездят в стальных конях.

–  В повозках, - поправила Евфимия.

–  В повозках возят кладь, - сказал боярин.
– Возницы же сидят в утробах конских, чаще вовсе без повозок. А по углам - трёхглазые железные жердяи. Три ока трёх цветов, и возгараются попеременно. А под ногами - камень, с боков - камень. Зелени почти что нет. Оставшуюся выкорчёвывают. Лишь над головой кусочек неба в паутине. Ещё возят множество людей железные рогатые коровы. Заденут рогом паутину, испускают искры.

–  Наваждение!
– поёжилась боярыня.
– От страха выдумался сей ужасный мир.

–  Ужасный, а занятный, - возразил боярин.
– Там люди могут говорить друг с другом издали. Ты, скажем, на Москве, я - в Суздале. Один другого слышат. Там простой смертный по небу летает, аки ангел, только не сам собой, а кучно, в утробах мощных стальных птиц. Живут не в избах и не в теремах, а по-пчелиному, в бессчётных сотах, в ульях до небес. Однако в вящее пришёл я изумление, узнав, что мёртвые не умирают. Нет человека, а голос его слышен, сам он даже виден, лишь не осязаем, не отвечает, ежели вопрос задам, хотя и движется, вещает, как живой.

Тут Акилина свет Гавриловна тихонько отвернулась, поднесла к глазам ширинку, дрогнула спиной.

–  Что с тобой, милушка?
– всполошился Андрей Дмитрич.

–  Сам цел-целешенек, а разум повреждён, - уже не сдерживала слёз Мамонша.

–  Отчего ж ты не остался в этом чудном мире?
– увлеклась рассказом Всеволожа.

–  Плохо там, - сказал боярин.
– Воду из реки не пей, в пруду не искупайся, овощь, ягоду с куста не съешь, вели отмыть. От городского смраду к сельской чистоте не два шага, а долгие десятки вёрст в железной гусенице…

Тут боярыня не выдержала и ушла в избу. Андрей Дмитрич смолк.

–  Как ты вернулся к нам?
– спросила Всеволожа.

–  Четырёхглазый муж в белой тафье, белой сорочке узнал моё желанье и помог. Такой же вот брызгалкой, что я измыслил для тебя. Однако, милушка, пойду я к нашим мужикам, сосну на прошлогоднем сене. Ты Акилинушку утихомирь и успокой. Ни словом больше не обмолвлюсь о чудном мире. Наважденье, да и только!

3

Евфимия впервые должна была увидеть древнейший русский город - Господин Великий Новгород. Едва опамятовался Андрей Дмитрич от смерченосных странствий, насельники кибитки двинулись в дальнейший путь. Лазута и Станил не стали дожидаться полного оздоровления Мамона. Их торопили договоры со скупщиками соли. Они лишь оказали помощь Симеону Яме в покупке нового коня и распрощались, не надеясь вскорости увидеться, ибо не намеревались дольше дня задерживаться в деловой столице торгующей Руси: на Суздальщине без промешки ждут новгородский лен.