Ослепительный нож

–  Батюшку моего, верного своего слугу, предал, а потом ослепил. Смалодушествовал? Меня, сироту, лишил дома, тоже матушки не превозмог?

–  И бояр, - опустил повинную голову бывший жених, - всех ненавистников покойного Ивана Дмитрича. Каюсь!

Евфимия высвободила плечи из его рук.

–  Как государя, Василиус, я тебя почитать должна. Как к человеку ну вот настолько нету к тебе почтения.

–  Кабы не ты, - вздохнул он, - кто бы я сейчас был? Червь, уползающий в преисподнюю ордынского ханства! Пёс, лижущий руки своих мучителей! Будь со мной. Исправим случившееся.

–  Поздно, - отвечала Евфимия.

– Государыня твоя Марьица тяжела наследником. Не греши.

–  Кто открыл тебе сие?

–  Сердце-вещун.

–  Как знаешь, что наследником?

–  Её дитя могло быть моим.

Василиус отступил к одру, взял с поставца у изголовья Евангелие, раскрыл наугад, прочёл и, скорбно поморщившись, отложил, не закрывая. Евфимия медленно подошла, перечла развёрнутые страницы, сказала:

–  Угадываю, на какой стих Послания апостола Иакова пал твой взор.

Князь молчал, как бы выжидаючи.

–  На четырнадцатый, - объявила она.
– Тут сказано: «…каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственной похотью; похоть же, зачав, рождает грех, а сделанный грех рождает смерть».

–  Про смерть не дочёл, - отвернулся Василиус и, распахнув двери, крикнул: - Кожа!

Вошёл благообразный коренастый крепыш в воинской сряде, белокурый, светлоокий, двукрылье волос - во все плечи, борода - во всю грудь.

–  Пусть изготовят кареть, - велел князь.
– Еду с боярышней Всеволожей.

–  Куда?
– спросила Евфимия, когда исчез Кожа.

–  К Желтоводцу Макарию, - пояснил Василиус.
– Сей местный уроженец, сын посадского, покинул отчий дом в ранней юности, поменял в пути одежду у нищего, явился в рубище в монастырь, постригся. Спустя три года родители его отыскали, да вернуть не смогли. Рассказывают, отшельничает он в келье на берегу Волги близ озера Жёлтые воды. Проповедует мордве, черемисам, чувашам веру Христову. Чудотворец! Хочу напутствоваться благословением перед бегством в Орду.

–  Постыдись, - нахмурилась Всеволожа, - при живой жене ехать к святому человеку с девицей!

Василиус глянул сумрачно.

–  Переждёшь в возке. Беру, чтобы не сбежала. От твоей толстой мымры может статься невероятное: подкупит любого стража. Иди. Соберитесь вборзе.

Похищенница, зная упрямца с детства, не потратила силы на вздорный спор. Да и засиделась теремная затворница, захотелось встряхнуться.

–  Платонида точно что не сухая, однако ж она не мымра, - возразила Евфимия, уходя.

Под воркотню раздосадованной княжеским сумасбродством пестуньи и при её пособе оделась быстро. Четверня ждала у ворот. Кареть, обитая чем-то выцветшим, была изрядно стара, но отмыта от апрельских грязей. Чавкала копытами конная обережь вокруг. Василиус восседал на чубаром жеребце в нарядном седле. Рядом молодцевата прибывший из Москвы Кожа на каурой кобыле. И вот путники устремились вниз от кремля по кисельной свежеоттаявшей улице. Горбились то дощатые, то соломенные крыши за тынами, слышались грубые понукания. Осевшая под Платонидой кареть жалобно скрипела и немилосердно трясла, вызывая мамушкины охи и ахи.

Когда позади осталось подградие и голый березняк запестрел в оконцах, колымага то и дело стала проваливаться в промоины. Всадники останавливались, дружно спешивались и под руководством Кожи начинали работу чуть ли не по колено в воде.

–  Задок, задок подымай! Веселей берись!

–  Но, но, окаянные!

–  Тьфу, растакую твою…

–  Па-а-береги бабий слух!

Всеволоже было неловко, что вместе с каретью как бы и её подымают холопьи руки. Платонида же не испытывала неловкости и на предложение боярышни выйти отрубила:

–  Ещё чего!

Окончательно увязли, едва дорога спустилась к берегу. По одну сторону волглый лес, по другую - в ледяной чешуе вода и далёкий опоясок лесной меж водой и небом. Обережь осталась возле рыдвана, алалыкая в стороне тесной кучкой. Князь же с верным воином Кожей углубились в березняк, подчернённый елями.

–  По нужде?
– тоскливо изрекла Платонида.

–  Я расслышала: к месту прибыли, - сообщила Евфимия.
– Князь спросил Кожу, как нашёл место, тот сказал, что берёзка здесь согнута, связана буквой «рцы».

Платонида прилипла носом к оконцу, не углядела берёзовую букву, опять разворчалась на сумасбродство Василиуса. Сумасброд тут же стал соседствовать в её рассуждениях со словами «самодержавен», «самовластен» и в конце концов - «самодур».

–  Ну на что доброму женатому мужику девица?
– возмущалась «мамушка Латушка».
– Хоть бы и великому князю! А он уже не великий, а столкнутый.

Всеволожа не откликалась, думала своё. От Василиуса - не от Васёныша!
– не очень-то мудрено сбежать. Что же её удерживает? Бросится свергнутый венценосец к татарам - как в омут канет. Не конец придёт бедствиям Руси, а начало. Дядюшка Юрий на ладан дышит. Василий Косой в порфире - серый волк в шкуре льва. Шемяка всё удельным «братьям» раздаст и ордынцев лакомыми кусками употчует за голубой призрак власти. Каково-то будет подвластным! Держится всенародная надежда Василиус за краешек своего великого княжества, кто пособит ему удержаться? Всего два советника остаются при нём. Андрей Голтяев беден умом, Андрей же Плещеев - опытом. Евфимия тяжело понурилась…

Дверца распахнулась внезапно. Забелил воздух шалый апрельский снег, закуржавел бороду княжого воина Кожи.

–  Боярышня, инок требует тебя. Велено привесть. Всеволожа глубже надвинула разлапистую шапку атласной ткани с опушкой из бобрового меха, запахнула зимний меховой опашень, легко выскочила, опираясь на руку воина. Платонида рта раскрыть не успела, как её подопечная углубилась в лес при поддержке расторопного спутника.

–  Кто уведомил инока обо мне? Князь?

–  Государь… про тебя… ни звука!
– совсем запыхался Кожа.
– Макарий сам молвил: «Деву с собой привёз. Пошто прячешь?»

Подошли к чёрной кельице на тесной поляне, очевидно раскорчёванной руками отшельника. Ступив за порог раскрытой Василием Кожей двери, Евфимия сразу увидела Макария, поразилась величественной его осанке. Ничто и никто не бросался в глаза в тесной избушке, даже высокий Василиус, стоявший в углу, - только инок в чёрной скуфейке, чёрном подряснике, подпоясанном вервием. Что исполняло его величием? Лик, осветлённый лишениями? Взор, возвышенный мыслями?

–  Спаси тебя Бог, сирота Евфимия, - благословил пустынник вошедшую.