Останется с тобою навсегда

– Ну-ка скидывай сапоги, разматывай портянки, - Прямо под ноги мои таз с водой.

– На черта все эти выдумки?

– Господи, до чего у меня мужик колючий!

Мокнут мои ноги в воде, а Вера следит за минутной стрелкой. Хочу вытереть вафельным полотенцем ноги, так куда там: сама, все сама.

– Что я, безрукий, что ли?

– Молчи.

Мы укладываемся отдельно ото всех в широком румынском шарабане. Лежу и чувствую, как натруженные ноги окутывает приятное тепло.

– Спасибо, Вера...

– То-то, а еще ерепенился!

Пахнет свежим сеном, она взбивает подушку.

– Ты ложись на правую сторону, там попрохладнее.

Подчиняюсь; умостившись, закуриваю. Вера ждет, пока я докурю. Устал, хочется спать, очень. Широко зеваю. Она пододвигается ближе, шепчет:

– Ты хоть чуточку меня любишь?

– Давай спать...

– Спать так спать.
– Поворачивается ко мне спиной, обиженно посапывает.

– Ну что ты...
– Обнимаю ее.

– Что, что... Сколько тянется война, сколько ночей моих бабьих пропало... Кончится, проклятущая, вернемся в Крым: ты, я, мама, Натуська. Нам же дадут квартиру... А, как не дать?

– Чего вперед загадывать.

– Хочешь, признаюсь? Ругай не ругай, а я на тебя гадала. Цыганка прямо сказала: твой будет жить. Они наперед знают...

Сквозь сон улыбаюсь: ну что с нее возьмешь?

* * *

Мы третью неделю на одной стоянке. Я, как и в Просулове, ношусь на Нарзане из батальона в батальон. Ждет нас не учение, а бой. Колом торчит во мне: "У меня кадровая армия!"

Сегодня я в шалагиновском батальоне. Отрабатываем задачу "рота в наступлении". Октябрь, а печет, как летом. Но отдохнули хорошо, сытые солдатские глотки своим "ур-ра" пугают болгарских лошаденок, пасущихся на снятом клеверном поле. Земля вокруг ухоженная, ласковая, работящая.

Солнце вот-вот начнет падать за косогор.

– Хватит на сегодня, майор. Хорошо поработали.

– Понятно!
– Шалагинов на особом подъеме: только вчера пришел приказ о присвоении нового воинского звания. Я подарил ему полевые погоны старшего офицера - радуется не нарадуется.

– Да, кстати, тебе большой привет от нашего замполита, вчера письмо получил.

– От Леонида Сергеевича? Как он там?

– Еще полежит, но просит дождаться его.

– Конечно, дождемся, а как же - наш комиссар.

Простился с майором и поскакал на железнодорожный переезд. Через три квартала домик, в котором мы живем. Не доезжая до полотна, увидел Веру, согнувшуюся под тяжестью вещевого мешка.

– Вера!

. Она присела за высокую насыпь.

– Что прячешься? Выходи. Выходи. И мешок... мешок не забудь.
– Я отдал повод коноводу.
– Давай, старина, гони коней, а мы дойдем.

Затих стук копыт.

– Что у тебя там, показывай.

Спиной загородила мешок.

– Пустяки, Костя, ей-богу...

Я поднял мешок, развязал, вытряхнул: на пожухлую отаву вывалились скомканные платья, отрезы, детские ботиночки.

– Откуда все это?

– Выменяла на свой паек, клянусь Наташей!.. В Орехове за это хлеб дадут, масло... Если бы ты знал, как они там живут...

Я рассердился:

– Барахольщица ты! Разве одним нашим плохо?.. Быстро ты забыла свои партизанские дни! У тебя ж боевой орден...

– А что мне с него.
– Она заплакала.
– Не хочу, чтобы моя мать торф воровала. А ты мне долю уготовил - врагу не пожелаешь. Через ад прошла. Женщина я, а не телеграфный столб!

Сейчас не было смысла что-то ей втолковывать. Самые справедливые слова останутся пустым звуком, самые разумные утешения будут восприняты как болезненная обида.

Мы поздно вернулись к своему шарабану. Вера отказалась от ужина, забыла даже о тазе с водой. Ее живая материнская душа требовала действий, и только действий. Я чувствовал, что она не спит, но разговаривать не хотелось. Не было уже во мне ни гнева, ни возмущения - одна щемящая жалость... Она долго молчала, а потом голосом, в котором была отчаянная мольба, спросила:

– Разреши махонькую продуктовую посылочку...

– Ты же знаешь, полевая почта не принимает их.

– А я с попутным человеком.

– Где ты его отыщешь?

– Наш старший писарь говорил, что его знакомому майору по ранению дали отпуск в Москву.

Молчу, не зная, что сказать.

– Я же не милостыню прошу, в конце концов. Недоем, недопью, по крохочкам соберу.

– Бог с тобой, собирай.

Наши завтраки, обеды и ужины поскуднели. Касим ходил злой, косил сверкающими глазами на Веру, но помалкивал.

Клименко и жена часто шептались. Старик топтался рядом с ней смиренный, добрый; порой казались они мне отцом с дочерью, занятыми какой-то своей особой заботой, касающейся только их.

Как-то Вера, когда мы остались наедине, весело хлопнула меня по плечу:

– Поехал наш подарочек аж до самого Орехова! И я как пьяная...

30

В ротах не хватает солдат. Ашот и я сидим в штабной комнатенке, выискиваем резервы. Начштаба подсказывает:

– В артбатарее у каждого взводного по ординарцу.
– Записывает: - Плюс еще четыре солдата.

Вошел дежурный по полку:

– Товарищ подполковник, к вам просится генерал.

– Генералы не просятся, генералы входят.

– Старик там, говорит, что генерал...

– Бывший беляк, что ли?

– Не могу знать. Уж очень просится.

– Почему не принять?
– У Ашота загораются глаза.
– Почему не посмотреть на эмигранта, а?

Вошел высокий худощавый старик с чисто выбритым твердым подбородком, подстриженный под польку, с седыми, нависшими над глазами бровями.

– Здравствуйте, господа офицеры, - скрипит его голос, - Имею честь видеть полкового командира?

– Вы по какому делу?

– Прошу не беспокоиться... Я думал, во всяком случае...
– Он старается подавить волнение.
– Простите... Меня связывал с родиной портативный радиоприемник. Его конфисковали ваши подчиненные... И кроме того, меня лишили тульской одностволки. Это единственная память о моем отце, участнике боев на Шипке под командованием его превосходительства генерала Скобелева. Я понимаю, военное время, но, господа офицеры, прошу в порядке исключения...