Остановиться, оглянуться…

И глухо добавил — об этом было неприятно говорить:

— Хотя бы просто для него… Он неглупый парень. Представляете: вот так лежать и ждать смерти. Он пожал плечами:

— Ну, если, так сказать… так сказать, в порядке психотерапии… Но в этом случае, Георгий Васильевич, годится все что угодно — даже бром. Откровенно говоря, для больного разницы никакой.

Я молчал. Для больного разницы, может, и никакой. Но для меня кое–какая была… «Не тушуйся, старик, пей бром…»

Психотерапия — слово достаточно пристойное. Но устраивать балаган вокруг умирающего Юрки — это было бы уже слишком…

Видимо, Леонтьев почувствовал все это, потому что уткнул локти в стол, охватил ладонями голову и думал довольно долго, а потом подавленно проговорил:

— Если бы можно было сделать хоть что–нибудь реальное! Но эта болезнь настолько мало изучена…

И он, как Сашка, старался не называть эту болезнь но имени.

Леонтьев думал еще минуты две. Я его не торопил и ни о чем не спрашивал. Теперь вообще не надо было его торопить. Потому что Юрка, которого он видел один раз, стал хоть малой, но частью и его жизни…

— Вы захватили историю болезни? — спросил он.

Я сказал, что захватил, как договорились.

Он читал ее довольно долго, не просматривал, а именно читал. Потом попросил:

— Вы не могли бы оставить ее на денек?

Я ответил, что могу. Сашка дал ее мне на два дня.

Леонтьев поднял голову, и мне показалось, что он хочет еще что–то сказать.

Я подождал немного, но он так ничего и не сказал. Тогда я стал прощаться.

— Телефон у вас прежний? — спросил он вдруг.

Я ответил, что да, прежний.

— На всякий случай, — сказал он. — Если что, я вам позвоню… Впрочем, я позвоню обязательно — мне же надо будет передать вам историю болезни…

Уже в дверях он снова меня остановил:

— Георгин Васильевич!

Я обернулся:

— Да?

Он помялся немного:

— Вы понимаете, если бы была хоть какая–то возможность… Если хоть что–нибудь выяснится, я вам немедленно позвоню.

Я кивнул:

— Хорошо…

Сбегая вниз по лестнице, я подумал, что ждать звонка, наверное, придется недолго…

Леонтьев позвонил еще быстрей, чем я ожидал, — на следующий же день в одиннадцать утра. Он спросил:

— Георгин Васильевич, вы никуда не собираетесь уходить?

Я сказал, что пока нет, во всяком случае, до обеда наверняка буду на месте.

— Я хотел бы к вам подъехать.

Я сказал, что могу приехать сам в любой момент, когда ему это удобно.

Но он с мягкой настойчивостью повторил:

— Ничего, ничего, я заеду.

И приехал он быстро — минут через двадцать. В окно я увидел, как он выходил из новенького фасонистого «Москвича». Странно — никогда бы не подумал, что он может быть автомобилевладельцем: слишком уж не вязались гаражи, запчасти и полупьяные механики с его уступчивой интеллигентностью.

Я еще немного постоял у окна — и машина, в самом деле, отъехала…

Мы поздоровались, и я сказал:

— А я уж было решил, что вы автомобилист — видел, как вы подъехали.

Он улыбнулся:

— Ну, что вы, столько возни… Истинная свобода в том, чтобы иметь минимум потребностей.

Он сел напротив меня на низенький мягкий стул, сел удобно и красиво, закинув ногу на ногу. Я протянул ему сигареты, и он, поблагодарив, закурил — курил он тоже свободно и красиво. Он вообще был необычен в этой быстрой сумбурной комнате, из которой даже капитальный ремонт со всеми вытекающими последствиями — модерной мебелью и пластиком нежных тонов — не смог выветрить холодноватый дух газетного листа, временности, зыбкого дня, обреченно трепещущего на сквозняке перед тем, как упасть, отлететь, исчезнуть.

Здесь, в отделе фельетона, естественней выглядели посетители другого рода. Например, пожилой учитель, старейший интеллигент села, убежденный, что любая несправедливость в округе затрагивает его личную честь. Или разгневанные ребята из «комсомольского прожектора». Или опровергатель, набитый справками и характеристиками. Или студенты, вернувшиеся с целины с твердым намерением в недельный срок искоренить замеченные недостатки, беглый перечень которых занимает шесть страниц на машинке. Или неисчислимые брошенные жены, измученные ревностью, соседями и жаждой мести, одержимые навязчивым стремлением обнажить перед миром свои рубцы и язвы…

— Знаете, Георгий Васильевич, — сказал Леонтьев, — я еще раз просмотрел историю болезни… Я прекрасно понимаю вашу мысль: невыносимо просто лежать и ждать смерти…

Он неожиданно жалко улыбнулся и стал вдруг похож на обычного посетителя нашего невеселого отдела.

— Вы понимаете, — развел он руками, — ни одного сколько–нибудь перспективного препарата. Собственно говоря, все, что есть, использовали…

Я ждал, что он скажет дальше, — ждал нетерпеливо и с надеждой: ведь зачем–то он все–таки приехал!

Он помолчал немного и уже спокойно проговорил:

— Но с той целью, о которой вы говорили, — создать больному хотя бы временный жизненный стимул, — имеет смысл пойти даже на самый сомнительный эксперимент.

Я постарался ему помочь:

— Какой угодно — лишь бы эксперимент. Если у вас есть хоть что–нибудь…

— Георгий Васильевич, я, как говорится, обшарил все закрома… Словом, у меня есть единственное и в высшей степени нелепое предложение…

Он сделал паузу, как бы давая мне освоиться с еще не произнесенной нелепостью, и лишь потом сказал:

— Давайте возьмем препарат Егорова.

Я действительно удивился:

— Егорова — Хворостуна?

— От Хворостуна там только фамилия.

— Но ведь он уже проходил испытания, — сказал я. Предложение меня в восторг не привело. Это был не бром, но вряд ли лучше…

— И потом, разве он против болезни Ковача?

Леонтьев неопределенно пошевелил пальцами:

— Видите ли, препарат испытывался на группе больных лейкозом. А очень часто бывает, что средство, бесполезное при определенной болезни, оказывается довольно эффективным против, так сказать, смежных заболеваний.

— Целятся в волка, а попадают в зайца?

Он улыбнулся:

— Приблизительно… Медицина только выходит из стадии знахарства. Иногда прекрасное лекарство годами ищет «свою» болезнь. Я не поручусь, что лет через десять рак не будут лечить валерьянкой. Правда, насчет препарата Егорова у меня лично иллюзии особых нет, но…

Я сказал без особой радости:

— Ну ладно, давайте попробуем.

Он мягко добавил:

— Во всяком случае, препарат совершенно безвреден… Попробуем… Этот выход хорош уже тем, что иного у нас нет.