Остановиться, оглянуться…

Я спросил, не поднимая головы:

— Тебе не скучно?

Она ответила:

— Ты не беспокойся — мне вообще не бывает скучно.

Я сделал все, что нужно. Время уже подбиралось к двум, и я пошел с ней в столовую. Ела Светлана, разумеется, мало — в девочке преобладало духовное начало.

Вот уже больше часа она находилась рядом со мной. Опять мы говорили, опять она ничего не скрывала — и я снова ничего не понимал. Не понимал даже, зачем она сегодня пришла.

Поговорить насчет Сашки? Но вряд ли она сегодня скажет мне больше, чем вчера…

Я вспомнил свое обещание, взятую на себя обязанность, которую не слишком приятно выполнять и от которой не слишком честно уклоняться.

Я не стал ждать, пока она доклюет свое пирожное, и без всяких подходов и церемоний начал спрашивать обо всем, о чем хотел. С циничной журналистской хваткостью я выжимал из бедной девчонки всю ту информацию, которую еще лет пятьдесят назад возвышенно называли душой.

Светлана отвечала старательно и робко. Но опять повторялось прежнее: она ничего не скрывала, а я слишком мало понимал.

Я стал спрашивать: почему у них с Сашкой все кончилось, и спрашивал осторожно, не торопя, но все сужая круг, пока она не произнесла то самое слово.

Она сказала:

— Я знаю, что он очень хороший. Но у меня совсем другой идеал.

Я спросил так, будто речь шла о вещи вполне обыкновенной, вроде платья или прически:

— И давно у тебя этот идеал?

Она ответила:

— С девятого класса.

— Ты знала такого человека?

Она покачала головой:

— Нет, это был такой фильм.

Она назвала довольно популярную два года назад французскую картину:

— Ты не смотрел?

Я смотрел. Картина была ничего, не первого ряда, но стоящая — достаточно социальная, чтобы устраивать критику, и достаточно любовная, чтобы восхищать школьниц.

Но актер, игравший главную роль, был по–настоящему хорош — рослый нахальный парень, знавший цену всему на свете, в том числе конечно же и своему парижскому обаянию. Этот сельский учитель сеял разумное, доброе и вечное с такой скептической ухмылкой, что, честно говоря, произвел впечатление и на меня.

— Хорошая картина, — соврал я не столько словом, сколько уверенной интонацией — мне хотелось, чтобы она высказалась до конца. — Так этот учитель и есть твой идеал?

— Да, — сказала она, глядя на меня так просто и искренне, что я засомневался: уж не дурачит ли?

Она наконец покончила с эклером, и мы вернулись ко мне. Пока шли коридором, говорили о разной дребедени, но, едва закрыли дверь, я без всяких переходов вернулся к тому разговору:

— И ты могла бы любить только такого человека?

Она неловко пожала плечами:

— Ну, не точно такого… Но чтобы он был на него похож.

«А как ты учишься?» — хотел спросить я, но вовремя остановился — это было бы все равно что спросить: «А ты, случайно, не дура?»

Тогда я спросил, что ей в нем нравится, и она ответила точь–в-точь как рассказывал Сашка: что он всем казался плохим, а на самом деле был хорошим.

— И все?

— Еще очень нравится, как он относился к своей работе.

«Ну что ж, — подумал я, — хоть это слава богу». Работал тот малый здорово — эдакий циничный современный фанатик любимого дела.

— А зачем ты пошла в педагогический? Чтобы походить на него?

Она покачала головой:

— Просто мне хотелось быть ближе к таким людям.

Ах, да — в фильме, естественно, была и героиня, тихая молоденькая учительница, над которой герой беззлобно посмеивался, пока… в общем, пока не вступили в силу железные законы кино. Занавес они встречали, обнявшись.

Я спросил:

— Слушай, а у тебя есть в жизни какие–нибудь личные планы? Свои собственные?

Она сказала:

— Встретить такого человека.

Тогда я спросил точней:

— И ты могла бы всю жизнь прожить для одного человека? Чтобы ничего своего?

Она не сразу ответила:

— Для него — могла бы.

— Для кого «для него»?

— Для идеала.

Она так и сказала: «Для идеала». Как другая сказала бы «для Пети» или «для Сережи». Он был для нее живой, простой, еще не встреченной личностью — этот чертов Идеал, придуманный десятком людей, в том числе гримером и портным. Ну и, разумеется, актером, героем–любовником с высокой ставкой, который отрабатывал ту обаятельную скептическую улыбку перед зеркалом и, как мастер своего дела, сумел из десяти вариантов подходящих выбрать один безукоризненный…

Черт с ним, он профессионал, в конце концов, это его заработок, за это он и получал помесячно или аккордно. Но калечить жизнь Сашке или еще кому — такого пункта в договоре все–таки не было!

Я стал в разброс спрашивать ее, что читает, занималась ли спортом, кем работает мама и так далее. Оказалось, что читает она разное, спортом не занималась, только ходила в турпоходы, а мама работает детским врачом.

Тогда я, наконец, спросил, как она учится.

Оказалось — хорошо.

«Ох, и дура ты», — подумал я все–таки. Но это было как выругаться — отвел душу. Нет, она вовсе не была дурой — просто она входила в жизнь с каким–то не понятным мне зарядом.

Девятнадцатый век, сказал я себе. Но и это было как выругаться. При чем тут девятнадцатый век! Просто выяснилось, что я плохо знаю двадцатый…

Я посмотрел на Светлану, и мне вдруг показалось, что по этому заряду, по своему внутреннему ядру, она куда ближе к Таньке Мухиной, блаженной памяти практикантке, чем ко мне. Почему? А бог его знает почему…

Позвонили из секретариата, и я заглянул туда минут на пять. А когда вернулся, так и застыл в дверях: Светлана по–прежнему сидела в углу, а в углу напротив, задрав коленки так, что юбка в беспорядке откатилась на последние рубежи, нагло сидела Танька Мухина!

— Привет! — сказала она. — Женщины ждут, а ты гуляешь.

Я ошарашенно покачал головой:

— Ну и ну… Вот уж действительно легка на помине! Пять минут назад подумал о тебе.

— Приятно слышать, — заявила Танька Мухина, и по ее самодовольной ухмылке было видно, что слышать это ей действительно приятно.

Я сел за стол и спросил:

— Ну, чего у тебя?

Она уклончиво ответила:

— Дело…

— Тогда спрячь коленки.

Она засмеялась и натянула юбку на колени.