Остановиться, оглянуться…

Светлана встала, подошла ко мне и тихо сказала:

— Я зайду попозже, ладно?

Я согласился: разговоры с Танькой Мухиной — не для детей до шестнадцати лет…

— Ну, посиди минут двадцать в холле, — сказал я и хотел дать ей какую–нибудь газету из пачки лежавших на столе. Но тут же вспомнил, что газета Светлане ни к чему — ей ведь никогда не бывает скучно…

Танька спросила:

— Твоя новая симпатия?

— Ага, — ответил я. Мне хотелось ее позлить.

Она небрежно похвалила:

— Ничего девочка… Давно она у тебя?

— Порядочно.

— Может быть, это серьезно? — поинтересовалась Танька Мухина.

Я со значением ответил:

— Очень может быть.

— Значит, переключился на малолетних?

Я беззаботно махнул рукой:

— Не беда, подрастет…

Она спросила тем безразличным тоном, который, дается лишь долгой тренировкой:

— Собираешься жениться?

— Когда–нибудь ведь надо.

Танька немного подумала и язвительно сказала:

— Конечно, девушка?

— Разумеется, — ответил я самым положительным тоном, на какой только был способен.

— Теперь это не модно, — презрительно заметила она.

— Ерунда, — спокойно возразил я, — отстаешь от века. Почитай парижские журналы. Свободная любовь приелась, преимущество опять у девушек.

Она нахально отозвалась:

— Подумаешь! Этим преимуществом можно воспользоваться только один раз.

Я засмеялся и посмотрел на нее почти с симпатией. Все–таки она была талантливая девка, а талантливость вызывает симпатию сама по себе, кому бы она ни принадлежала.

— Ладно, — не без досады сказала Танька Мухина, — валяй женись, создавай прочную советскую… Не забудь пригласить во Дворец бракосочетаний.

— А как же! — солидно сказал я. — Все–таки немножко знакомы были…

Она ухмыльнулась, стрельнула своими хитрыми и откровенными глазами и не без важности проговорила:

— Между прочим, у меня теперь отдельный телефон. Запиши — ты ведь грозился позвонить…

— Растем помаленьку? — спросил я и записал ее новый отдельный телефон.

Она нехотя сказала:

— Ну ладно, пошла.

— А дело?

— В другой раз… Прислать к тебе эту девочку?

— Сделай одолжение.

Светлана пришла не сразу — бог его знает, что пыталась выведать у нее хитрая Танька Мухина!

Светлана тихо села на свое прежнее место, на стул в углу. Потом спросила:

— Эта девушка — тоже журналистка?

— Тоже, — сказал я. — Между прочим, талантливая.

Она никак на это не реагировала, словно единственной целью вопроса было еще немного расширить свое представление о жизни. Любопытно, какое место заняла Танька Мухина в ее мире, центр которого — Идеал? Или она просто приняла к сведению еще и это явление природы, как улитка принимает к сведению камешек, которого коснулись ее рога?

Потом я стал хвастаться своим рабочим местом, показывать ей глубочайшие стенные шкафы и вид из окна. Из окна, если смотреть вдаль, было видно до черта, и я левой рукой показывал, где какое высотное здание, а правую положил ей на плечо.

Так мы стояли с минуту, а потом я почувствовал, как ее плечо ушло из–под моей руки.

Может, это вышло случайно, может, показалось ей неприличным, или просто сработал какой–нибудь рефлекс порядочных девушек — не знаю. Но настроение у меня сразу испортилось.

Я не привык, чтобы меня боялись, я не волк, а если и волк, то не ем таких маленьких девочек. А к ней, если уж на то пошло, я относился так хорошо, как только мог, и достаточно бескорыстно.

Но тупой рефлекс, заложенный в нее вместе с десятком других благопристойных заповедей, сработал, как машина…

Ну что ж, сказал я себе, ладно, буду иметь в виду.

Спокойно, будто ничего не случилось, я показал ей два оставшихся шпиля и сел за стол. Мне не хотелось с ней больше говорить и смотреть на нее не хотелось. К черту! Буду работать, пока она не почувствует это и не уйдет.

Но долго писать мне не пришлось — опять позвонили.

Звонок был не деловой — дальний знакомый, ошалев от скуки, надеялся поживиться какой–нибудь новостью.

Я откупился от него рекордом польского штангиста и ураганом во Флориде. Ураган он воспринял более чем мужественно, зато о рекорде говорил минут пять, причем как взыскательный патриот хвалил польскую систему тренировок и хаял нашу. Делать это ему было тем проще, что он не имел ни малейшего представления ни о польской системе, ни о нашей…

Я слушал его трепотню, и во мне все росло раздражение — не из–за этого дурацкого звонка, а вообще. Я почти физически ощущал, как бессмысленно, бездельно проходит день. Не то чтобы я что–то не успевал — одно срочное дело я уже сделал, а другое отложилось. Просто сказывалась инерция вечной спешки.

Все это не было моей индивидуальной особенностью— это профессия, как чесотка, зудила в крови. Почти десять лет я ежедневно делал газету, и почти десять лет газета ежедневно делала меня.

Она лишила меня страха перед расстояниями — но лишила и радости расстояний.

Она, как сок из картофелины, выдавила из меня лень и разболтанность — но вместе с тем и еще что–то, о чем мне, наверное, когда–нибудь придется пожалеть…

Помню, как–то, забежав в вечернее кафе перехватить пару фактов в завтрашний номер, я услышал, как читают стихи. Это было кстати — стихи хорошо смотрятся на полосе.

Я сел за крайний стол, где две девочки деликатно запивали сардельки лимонадом, раскрыл блокнот и стал ждать подходящую цитату. Поэзии не ждал — откуда поэзия в кафе!

Но на этот раз читались настоящие стихи.

Маленький рыжий парень, на редкость уродливый, упорно басил над тарелками, бокалами и скоротечным современным флиртом:

Остановиться, оглянуться

Внезапно, вдруг, на вираже,

На том случайном этаже,

Где вам доводится проснуться…

Деликатные девочки доели свои сардельки, для приличия оставив по кусочку на тарелках, допили лимонад — опять–таки не до дна — а парень дочитал свои стихи: