Остановиться, оглянуться…

Работать, конечно, тоже приходилось. Я разбирал письма жалобщиков, которые, получив квартиру на пятом этаже вместо третьего, писали, что так жить невозможно. Я еще раз съездил в Кунцево, где к двадцати четырем замкам прибавился двадцать пятый, а все семь хозяев по–прежнему клялись, что с такими соседями лучше сразу повеситься. Я писал фельетон о проворовавшемся завмаге, и противно было вспоминать его скользкую моложавую рожу — получит свой червонец, выйдет через три, опять будет комбинировать с ценниками и щупать молоденьких продавщиц…

В один из этих тупых дней позвонил Леонтьев. Я не сразу узнал его, а узнав, не сообразил поздороваться.

Он мягко поинтересовался, как дела у моего друга. В голосе его было почти погребальное сочувствие.

Я бестолково ответил, что, в общем, ничего нового.

Он осторожно спросил:

— А этот… так сказать, препарат?

Я махнул рукой:

— Пустой номер.

Вздохнув, он проговорил:

— К сожалению, этого следовало ожидать… Простите, что потревожил, Георгий Васильевич…

Пришел ко мне, кстати, и тот конструктор, принес деньги. Пачка была довольно толстая, вся пятерками. Дома я сунул ее в ящик стола. Я знал, что это не самое надежное убежище для такой суммы, но лучшего у меня не было.

Странно — я зарабатывал раза в полтора больше Юрки, но столько денег в руках никогда еще не держал. Они приходили легко и быстро, а уходили, кажется, еще легче и быстрей. Наверное, потому, что они мне никогда не были особенно нужны.

А вот Юрке были нужны.

Почему–то считается, что, когда любишь, деньги ни к чему. А выходит наоборот — именно тогда они необходимы по–настоящему…

В больнице я теперь торчал по целым дням, но в палате у Юрки бывал недолго. Я видел, что он устает и от разговора, и просто от присутствия человека. Только от Иры он не уставал.

С Ирой мы здоровались, но почти не говорили. Говорить было, в общем, не о чем, потому что никаких веселых новостей мы не ждали.

По–прежнему каждый день приезжала Рита. Но к Юрке она заглядывала минут на двадцать, не больше, а остальное время стояла в коридоре или сидела на лавочке перед корпусом. Встречая врачей, она глядела на них собачьими глазами, вымаливая хоть сколько–нибудь успокоительные слова. Потом подходила ко мне и говорила испуганно:

— Это так ужасно… Я просто не могу поверить!

На нее было жалко смотреть, и я был бы рад ее успокоить. Но врать сейчас просто не имело смысла — это была бы слишком короткая ложь.

Как–то она опять сказала, что хочет со мной посоветоваться.

— Ладно, — согласился я, и мы пошли в пустынный угол больничного парка, за один из корпусов, где размещалось то ли инфекционное, то ли хирургическое, — в общем, какое–то относительно благополучное отделение.

Ми сели на низкую, без спинки, лавочку, и Рита спросила:

— Гоша, как мне себя вести?

Я пожал плечами и посмотрел на нее.

Она почти спокойно объяснила:

— Я ведь знаю — к нему ходит эта женщина. Когда я ни приду, она здесь.

Я молчал. Я был уверен, что она хочет сказать мне что–то еще — слишком нелепой и кощунственной была бы сейчас ревность.

Рита торопливо заговорила:

— Я понимаю, ему хочется видеть ее, а не меня. Я это прекрасно понимаю, пусть так и будет — со мной он только раздражается, а с ней, наверное, спокоен.

Она вопросительно посмотрела на меня, и я кивнул:

— Да, так оно и есть.

Сейчас ей можно было говорить правду.

Она жалко улыбнулась:

— Вот видишь, я не такая уж безнадежная дура, как ты, наверное, думал. Ты мне специально говорил неправду — боялся, что не пойму?

Я снова кивнул.

— Нет, я понимаю, — сказала Рита. — Я понимаю — сейчас ему эта женщина нужнее, чем я…

Она растерянно развела руками:

— Но я же должна себя как–то вести. Я же не могу совсем к нему не приходить. И так я не знаю, что думают сестры, санитарки. И Леночка все время спрашивает, как папа…

Надо было ей что–то посоветовать. Но что?

Она сказала с горькой рассудительностью:

— Наверное, для него было бы лучше, если бы я совсем не приходила.

— Нет, это не так, — возразил я.

Это действительно было не так: приходя к Юрке на двадцать минут в день, она избавляла его от угрызений совести.

Я проводил ее до метро и на прощанье сказал то, о чем подумал еще там, на лавочке:

— А ты молодец!

Она снова улыбнулась неловкой жалкой улыбкой. Тогда я сказал глупость — все эти дни я только и делал, что говорил глупости. Я сказал:

— А насчет нее ты не думай — она хороший человек.

Рита замкнулась, поджала губы и проговорила обиженно-высокомерным тоном порядочной женщины:

— Конечно — любовница всегда лучше, чем жена…

А еще через два дня Сашка предупредил, что времени в обрез, и Юрке пришлось решать обычный в таких случаях вопрос.

— Старик, — сказал я ему, — видел вчера твою Ленку. Скучает, к тебе просится. Может, притащить ее завтра?

Юрка долго думал, минуты три, наверное. Потом сказал, что нет, не стоит, — не стоит, чтобы она видела его сейчас.

Я кивнул:

— Ладно, старик.

Вообще–то я не был с ним согласен — дети тоже люди, и прятать от них смерть так же бессмысленно, как прятать любовь. Все равно узнают! Пусть уж лучше узнают правду, а не сплетню о ней.

Так что я на Юркином месте решил бы по–другому.

Но умирал не я, а он…

На следующее утро Юркину кровать вынесли в конец коридора, в тупичок рядом с запасным выходом, и отгородили широкой ширмой. Ширма была из белого настиранного полотна, стены в коридоре — белые, запертая дверь — белая, и мы, имевшие доступ за ширму, были в белых халатах. У живого еще Юрки отняли цвет.

То, что началось потом, было слишком тяжело. Вслед за цветом Юрка стал терять воздух, и это было уже настоящим концом. Еще не уйдя из жизни, он ушел от нас. Он ничего не видел, ничего не говорил и, задыхаясь, хватал воздух распухшими от нарывов губами. Но протолкнуть его в легкие у Юрки уже не было сил.

Теперь к нему пускали круглые сутки. Рита отвезла Ленку к родственникам, а сама то ходила по коридору, заламывая пальцы, то заглядывала за ширму и смотрела на Юрку полными ужаса глазами.