От мира сего
Шрифт:
— Она умерла во сне? — спросил Вершилов.
— Да, очевидно.
— Хорошо, что не мучилась…
Ася помедлила, прежде чем сказать:
— А что мы знаем?
В самом деле — что? Вдруг она проснулась, одна, ей стало страшно, холодная смертная тоска охватила ее, наверно, она звала сына и дочь, а они не слышали…
Или — что было бы самым лучшим — она тихо скончалась во сне? Без мук, без страданий…
— Будем думать, что она умерла во сне, — сказала Ася.
Вершилов нагнулся, поцеловал мамин лоб, все еще хранивший последнее, угасающее тепло…
—
— Может быть, — отозвалась Ася.
Вместе с мамой ушли давние детские годы, гроза в подмосковном лесу, когда они с Асей спрятались в камышах, а мама побежала к реке и нашла их там, тихие закаты над Пехоркой, куда они каждое лето ездили на дачу, ушла молодость, неистребимое ощущение радости, легкости, неведомого счастья, которое непременно ожидает где-то, совсем недалеко…
Ушла защищенность, постоянная и ничем не колеблемая ушел мир, который никогда, никогда не вернуть, не увидеть вновь…
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
— Вот еще одна напасть на нашу голову, — сказала однажды Вика Коршунова.
— А что такое? — спросила Алевтина.
— Так ты ничего не знаешь?
Вика помолчала немного для пущей важности.
— Артистка явилась, как тебе нравится?
Артисткой называли в отделении Маргариту Валерьяновну Долматову.
Собственно, она и была артистка, когда-то, в далеком прошлом, даже числилась примадонной в областном театре оперетты.
Примерно каждую осень, в одно и то же время, в середине октября до середины ноября, она ложилась в больницу подлечиться, немного подремонтироваться, как она говорила.
В сущности, Маргарита Валерьяновна была практически здоровой, если не считать холецистита, весьма, к слову, умеренного. Впрочем, в ее годы, уже достаточно немалые, у нее можно было насчитать еще несколько хвороб, не очень серьезных, как, например, небольшая подагра, хронический насморк и редкие головные боли, время от времени обрушивавшиеся на нее.
Пребывание в больнице она обставляла поистине по-хозяйски: перво-наперво меняла на кровати белье и стелила свое, принесенное из дома, потом развешивала на стене, возле своей кровати афиши, на афишах ее имя и фамилия аршинными буквами: «Маргарита Долматова. Сильва, Марица, Баядера, Принцесса цирка».
Обычно она ложилась в палату-бокс, на две кровати, но порой, когда бокс был занят, приходилось ложиться в более населенную палату, коек на пять, а то и на шесть. И уж тогда Маргарита Валерьяновна давала себе волю: не успевала утром встать, как уже неслась к Вершилову или к лечащему своему врачу, а иной раз и к главврачу всей больницы, жаловалась, требовала, настаивала до тех самых пор, пока ее не переводили в двухместную, а порой и в одноместную палату.
Несмотря на годы, она тщательно следила за своей внешностью, румянила щеки розовым ружем, накладывала на лицо тон, сурьмила брови, красила тушью ресницы. Должно быть, когда-то она была миловидной, но это было, по выражению Вики Коршуновой, невероятно давно, пусть даже и чистая правда,
однако до сих пор у нее остались манеры, кокетливые ужимки хорошенькой женщины, избалованной вниманием мужчин.На этот раз Маргариту Валерьяновну положили в двухместной палате, рядом с Елизаветой Карповной.
Поначалу Маргарита Валерьяновна обрадовалась: все-таки, как бы там ни было, а два человека в палате не шесть и даже не пять.
Но вот она вгляделась в изможденное лицо Елизаветы Карповны, услышала ее тяжелое дыхание — Елизавете Карповне было как раз в этот день особенно плохо — и немедленно помчалась в коридор, к сестринскому посту.
Дежурила Алевтина.
— С кем это вы меня положили? — спросила Маргарита Валерьяновна.
— Как с кем? — в свой черед спросила Алевтина. — С очень хорошим человеком, это учительница, Елизавета Карповна.
— Учительница?
Маргарита Валерьяновна иронически расхохоталась.
— Меня, моя деточка, уже учить нечему, достаточно ученая… — Потом разом оборвала свой смех. — Переведите ее куда-нибудь, слышите?
— Куда же я могу ее перевести? — удивилась Алевтина.
— Куда угодно, только учтите, я не желаю быть с такой вот больной в одной палате. Еще заражусь чем-нибудь таким, чего доброго…
Маргарита Валерьяновна пошевелила в воздухе пухленькими, унизанными перстнями пальцами.
Алевтина опустила глаза. Как же так можно? Что за бестактность! Что за грубый и откровенный эгоизм! Хорошо, что Елизавета Карповна не может ее слышать.
Не говоря ни слова, Алевтина поднялась, побежала в палату напротив поста. Спустя минуту вышла из палаты вместе с Зоей Ярославной.
— Если хотите, мы можем вас перевести в другую палату, — сказала Зоя Ярославна. — Только заранее предупреждаю: палата рассчитана на шестерых, никак не меньше.
— Ну уж нет, — возразила Маргарита Валерьяновна. — А что, нет никакой надежды? Может быть, все-таки постараетесь, переведете меня в другую такую же двухместную, я, поверьте, просто боюсь лежать вместе с этой…
— Я как раз сейчас иду навестить Елизавету Карповну, — бесцеремонно прервала ее Зоя Ярославна, обычно соблюдавшая вежливость и обходительность в отношениях с больными.
Она успела хорошо изучить Маргариту Валерьяновну за все годы.
Когда-то учитель Зои Ярославны, профессор Суровцев, говорил:
— Врач, в сущности, тот же психолог, он должен с первого взгляда уметь определить психологический статут человека, его характер, наклонности, привычки, желания, положительные и отрицательные свойства…
Зоя Ярославна редко ошибалась. Уже тогда, когда ей довелось впервые познакомиться с Маргаритой Валерьяновной, она отметила:
«Законченная эгоистка, не любит и не желает считаться с окружающими, избалована сверх меры, чрезвычайно мнительна, до крайности себялюбива».
Она шла по коридору рядом с Маргаритой Валерьяновной, думая про себя:
«Говорят, в плохом человеке следует искать хорошее, так же, как и в хорошем плохое, тогда и только тогда можно со всей ясностью понять человеческий характер».