Отец Феона. Тайна псалтыри
Шрифт:
– Данилаааа, вытащи меня скорей!
В проёме опять появилась голова пристава.
– Ну чего опять? – спросил он недовольно, – Усопший куролесит?
– Тут змеи! Много змей! – дрожащим голосом прошептал мальчишка, не смея даже пошевелиться.
Загрязский крикнул что-то своим работникам и через мгновение просунул в дыру горящий факел.
– А ну Петя, посторонись! – крикнул он парню и бросил факел вниз. Следом бросил и второй чуть в сторону от первого.
Свет впервые за сто лет осветил мрачное подземелье, представлявшее собой большой зал с низким сводчатым потолком, подпёртым кряжистыми колоннами двух саженей в обхват. Из зала во все стороны вели многочисленные коридоры, некоторые из которых были открыты, другие закрыты толстыми давно сгнившими и покосившимися дверями. А некоторые были просто наглухо заложены кирпичом и природным камнем. Но главное, что увидел Петька в подземелье, были не мрачные стены из красно-серого
– Мать честная! – воскликнул Данила – Господи, помоги! Видать у змей здесь зимовье было, а обвал их потревожил. Скверное дело.
– А мне что делать, Данила? – ныл Петька, утирая текущие слёзы грязным рукавом порванного в клочья охабня, – Я боюсь!
– Стой смирно, дружочек, ежели жизнь дорога. Даже не шевелись. Они сейчас злые. Мы тебя вытащим, главное не сходи с места.
Загрязский исчез. Слышно было как он орал на мастеровых заставляя их пошевеливаться, а те отвечали нестройными голосами. На пол сыпалась штукатурка и кирпичи. У проёма как живой скрипел и шевелился потолок, но пока не поддавался усилиям рабочих. Факелы погасли. Петька стоял в темноте как истукан врытый в землю. Зубы его выбивали барабанную дробь. Судорожно сжатые кулаки онемели. Он читал «Отче наш» и Символ веры . Ему казалось, что змеи ползут по ногам, лезут на плечи и лижут щёки своими раздвоенными язычками. Наконец, когда казалось сил уже не осталось вовсе, раздался страшный скрежет и треск. Огромная плита, развернувшись боком рухнула вниз с высоты трёх саженей, осыпав мальчишку градом мелкой щебёнки и битого кирпича. В подземелье проник яркий дневной свет, от которого Петька довольно долго находившийся в темноте невольно зажмурился. Не успела улечься пыль от рухнувшей плиты как вниз полетели горящие факела и кульки тлеющей материи, а следом полезли мужики, вооружённые палками, косами и деревянными киянками. Они убивали зазевавшихся змей. Впрочем, большинство их успело расползтись по укромным местам сразу, как только рухнула крыша.
Данила Загрязский, давя гадюк каблуками сапог, первым спустился в подземелье и, довольно улыбаясь шёл к Петьке, раскрыв ему свои объятья. Петька облегчённо выдохнул, утёр сопливый нос рукавом и по-детски всхлипывая, уткнулся в могучую грудь пристава.
– Ну, дружочек, и натворил ты дел! – произнёс Данила гладя своей огромной ручищей по голове мальчика, – Думаю, так, что быть тебе сегодня драным! Иди, отец на верху ждёт. Повинись перед ним.
Петька выбрался из подземелья и огляделся. Князь Щенятев стоял на краю Гледенской горы, спиной к сыну и смотрел на исток Северной Двины у слияния рек Сухоны и Юга. Смотрел с удовлетворением как снимались леса с белоснежных стен городских укреплений, золотых куполов монастырских храмов и посадских церквей. Князь любовался делом рук своих. Он смог. Он справился. Городу Устюгу отныне суждено было стать Великим. Теперь он знал это наверняка. Год назад он взялся за перестройку, а по сути строительство нового города, он торопился может быть даже больше чем того требовали обстоятельства. Его подгоняли вести о надвигающейся войне с мятежной Казанью, которая всё чаще и чаще беспокоила северные рубежи России. Сегодня он понял вдруг, что к той тревоге было подмешено ещё одно чувство, о котором он раньше старался не думать. Когда сын провалился в подземелье, князь Михаил почувствовал острую резь в груди, которая сменилась долгой ноющей болью во всём теле, точно кто-то схватил его сердце руками и накрутил на рёбра. Закружилась голова и вдруг стало трудно дышать. Потом боль отпустила, но наверно впервые за всю свою жизнь князь подумал о своей смерти. Ведь жизнь она одна на всех, она общая, а смерть всегда только твоя! С чем ты придёшь к последнему вздоху? Не будет ли стыдно за прожитые годы? Не замучает ли совесть на пороге вечности?
– Совесть моя с молоточком ходит: и постукивает и наслушивает – ухмыльнувшись подумал князь, глядя на мощные стены Великого Устюга, – Славно что я успел! Ах как это славно!
– Батюшка, грешен я! Прости меня, Христа ради! – раздался за его спиной кающийся голос сына, – я больше так не буду, вот тебе крест!
Князь обернулся. Петька стоял на коленях в трёх шагах от него грязный, без шапки в рваном охабне через прорехи которого виднелась испачканная кровью сорочка. Он поманил сына рукой, крепко обнял его за плечи и произнёс утомлённым голосом:
– Бог тебя простит, а я тебя прощаю! Поедем-ка, сын, домой, к матушке нашей. Устал я что-то сегодня.
Они уже пошли вниз с горы, к
речной пойме, где их поджидали стреноженные городскими казаками кони, как три больших ворона с громким карканьем пролетели над их головами и сели на покосившийся забор монастырского скотника. Князь Михаил посмотрел на них долгим задумчивым взглядом, потом перевёл взгляд на город и произнёс сдержанно и невозмутимо:– Ничего, теперь уже можно. Теперь не страшно.
Глава третья.
Восемьдесят шесть лет спустя.
Сквозь окно с раскрытыми ставнями с реки проникал бодрящий ветерок, несущий запах смолы, свежей рыбы и вяленного сена. Из окна за водной гладью слившихся в единый поток рек Сухоны и Юга, на отложистом берегу Северной Двины виделись сероватые, небрежно побелённые стены городских укреплений, изрядно полинявшие золотые купола соборов и обшарпанные, латанные вместо доброго тёса короткой дранкой и соломой, крыши домов. Великий Устюг стойко переживший все тяготы последних десятилетий выглядел не самым лучшим образом, но с главной задачей он справился отменно. Ни один враг так и не смог взять его твердынь, возведённых здесь почти сто лет назад московским боярином и князем Михаилом Даниловичем Щенятевым.
Отец Феона, стоя у окна, заложив руки за спину, отстранённо глядел, как под стенами Устюга, в спокойной Коромысловской запани бригады артельщиков ловко вязали плоты из необработанной корабельной сосны. Складывали тёсаные брёвна на исполинские, сорокасаженные лодки -«беляны» , издали похожие на плывущие по воде сказочные дворцы. Горластые артельные шишки, сквернословя и богохульствуя через слово, тем не менее руководили работой столь умело, что вереницы плотов и груженные донельзя беляны выходили из запани почти беспрерывно. Они спешно сплавлялись вниз по течению мимо Устюга и Котласа к самому Архангельскому городу, чтобы непременно успеть туда до ледостава. В противном случае рисковали сплавщики встать на зимовье затёртые льдами посреди северного безмолвия у первой попавшейся на пути Богом забытой поморской деревушки. Случалось такое под зиму нередко. И тогда оставалось мужикам до ледохода рубить избы, строить церкви, торговать пушнину и ворвань у зырян и самоедов , а заодно ненароком повышать количество новорождённых христиан в местных приходах, на что деревенские батюшки смотрели снисходительно. Север, понятное дело!
За спиной Феоны ученик приходской школы без запинки, размеренно и нудно, голосом церковного дьячка, повторял урок, изученный накануне. Феона, размышляя о своём, внимал ему вполслуха. Делал он это не из-за небрежения к своим обязанностям учителя, а совсем наоборот, из безусловной уверенности в своих воспитанниках, не дававших ни одного повода усомниться в своём благомыслии и ревностном усердии к наукам. Знал же он большую часть своих учеников уже без малого два года. С тех самых пор как настоятель обители, игумен Илларий дал ему в послушание учительский труд.
Игумен Илларий давно мечтал преобразовать начальную, церковно-приходскую школу, открытую при монастыре сто лет назад ещё отцом Никандром, в школу второй ступени, где воспитанники могли после прохождения первоначального образования приступить к изучению «семи свободных художеств», под коими подразумевались: грамматика, диалектика, риторика, музыка, арифметика и геометрия. Хотел он научить недорослей возвышенному искусству виршеслогательства, дать знания о рифмах, целебрах и силлогизмах, а будет на то воля Божья, то и обучить искусству звездознания, называемого в Европе астрономией.
Церковное начальство высоких стремлений отца Иллария не поддерживало, заявляя, что об том пусть в Москве голова болит, а окраине лишние знания только во вред пойдут. Во многой мудрости много печали, – говорили они словами Соломона, – кто умножает познания, умножает и скорбь. Достаточно уже того, что в государстве нашем ещё со времён благословенного царя Ивана Васильевича, любой обшмыга голоштанный может грамоте обучиться.
Но не таков был отец Илларий, чтобы бегать от трудностей. Поморская кровь давала о себе знать.
– Стыдно, – говорил он, горестно потрясая кулаками перед церковным синклитом – стыдно мне смотреть, как держава наша год от года любомудрием скудеет. Есть ли кто на Руси по мощи разума своего и крепости духа сравнимый с митрополитом Московским Филипом ? Есть ли кто равный преподобным Иосифу Волоцкому и Нилу Сорскому ? Не вижу! Мудрецы ушли, а новых нету. И не будет, пока мы отроков, что сегодня псалтырь на память постигают, к высшим знаниям не приведём. Что нам мешает? Всё же есть. У нас любой монастырь – академия. Библиотеки древними книгами и старинными документами завалены. Кладезь земной мудрости, от которой просвещённые ромеи завистливую слюну глотали пылится в сундуках! В старые времена ездили к нам с запада паписты-лазутчики за знаниями тайными. В рот смотрели, сведения собирали о древних странах и народах. Старинные карты воровали. Видать собрали? Теперь, после смуты уже они к нам в учителя набиваются. Дожили. Яйца курицу учить стали…