Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том V

«Ужели нам, в войне сей правым, Под игом тягостным страдать?.. Что мы такое учинили, Почто идут войной на нас? Союз давно ли заключили? И вдруг пресекся мирный глас… Мы ль вторгнулись в его пределы, Смутили домы поселян? Мы ль отняли его уделы [124] ? Обманом ворвались во стан?»

спрашивает автор (И. Ламанский) и обращается с молитвой к Богу «не попустить врагам лукавым над истиной торжествовать». Однако враг торжествовал, и шел прямо в грудь России, к самому ее сердцу…

124

Вероятно, намек на захват Наполеоном владений герцога Ольденбургского.

Поэзия становится сплошным боевым кличем, горячим призывом к делу, к жертвам кровью и благосостоянием, к единодушному отпору врагам: «Вы тем гордитесь, что славяне, но будьте славны делом вы!.. Сокровищницы отворите, всех состояний богачи!..» «К оружию, к защите, россы!» — «Отчаянью не предавайтесь, мужайтесь, росские сыны!»

«Иль мужество в груди остыло, И мстить железо позабыло? Скорей сомкнитесь в ратный строй! Зовет отечество: летите! И сколь ужасно покажите России нарушать покой» (Милонов, «В. Евр.», 1812 г., авг.).

Враг не страшен, говорит отчасти в тоне ростопчинских афиш Астафьев в песне русским воинам:

«Посмотрите, подступает К вам соломенный народ, Бонапарте выпускает Разных наций хилый сброд. Не в одной они все вере, С принужденьем все идут; При чувствительной потере На него же нападут».

Федор Глинка, сидя у полевых огней под Смоленском, пишет солдатскую песню, которая распевается в полках:

«Вспомним, братцы, россов славу, И пойдем врагов разить. Защитим свою державу; Лучше смерть — чем в рабстве жить!.. Мы вперед, вперед, ребята! С Богом, верой и штыком…» (18 июля 1812 г., село Сутоки).

От гнетущих впечатлений настоящего мысль охотно уходит в прошлое, чтобы там, в славных воспоминаниях, черпать живые силы бодрости и надежды, поднимать национальное самочувствие; лихолетье смутного времени, Полтава — вот наиболее частые и близкие исторические аналогии: Наполеону грозит участь Карла XII, которого «гордость завела к Полтаве, и гордый с колесницы пал»; поэтому

«Умрем, как прежде умирали, С Донским, Пожарским злых карали, С Екатериной иль Петром… Греми отмщенья страшный гром» («В. Евр.», 1812 г., № 13).

Эта жажда мести является главным мотивом всей поэзии 12-го года, как она, несомненно, захватывала и все наиболее активные элементы русского общества: «Мщение и мщение было единым чувством, пылающим у всех и каждого» (кн. Волконский, «Зап.», 147); им горят даже такие обычно незлобивые люди, как Ф. Глинка и Максим Невзоров:

«Воздвигнем знамя чистой веры, Надежды крепкой и любви! Бог превзойдет все с нами меры, Упьется в вражией крови» (М. Невзоров).

Так своеобразно чувство мести завязывается в один узел с мотивами националистическими и религиозными; оно питалось новыми и новыми ударами национальному самолюбию, успехами французской армии, бедствиями войны, которая всюду несла свой «меч и пламень».

Отгремело Бородино — «Российский Марафон», где «дрогнул в первый раз злодей Наполеон», затем настали новые «дни ужаса и плача»: Москва в руках французов, Москва запылала… Пожар и плен Москвы — одна из самых популярных тем лирики 12-го года. Впечатление от события, несомненно, было огромное; однако стихотворные отклики на него не дают в большинстве случаев живых и захватывающих картин; готовая риторическая схема более, чем когда-либо мешает почувствовать биение потрясенного скорбью сердца; нет тех иногда мелких, но пережитых и свежих деталей, которые делали бы поэтическую живопись вполне убедительной и заражающей. Яркое художественное слово нашлось только у К. Н. Батюшкова, который сумел в немногих, как похоронный звон отдающихся в душе, стихах своего послания к Д. В. Дашкову выразить всю жуть и боль совершившегося:

«Мой друг! Я видел море зла И неба мстительного кары, Врагов неистовых дела, Войну и гибельны пожары; Я видел сонмы богачей, Бегущих в рубищах издранных; Я видел бедных матерей, Из милой родины изгнанных! Я на распутье видел их, Как, к персям чад прижав грудных, Оне в отчаяньи рыдали, И с новым трепетом взирали На небо рдяное кругом. Трикраты с ужасом потом Бродил в Москве опустошенной, Среди развалин и могил; Трикраты прах ея священный Слезами скорби омочил. И там — где зданья величавы И башни древние царей, Свидетели протекшей славы И новой славы наших дней; И там — где с миром почивали Останки иноков святых, И мимо веки протекали, Святыни не касаясь их; И там — где роскоши рукою, Дней мира и трудов плоды, Пред златоглавою Москвою Воздвиглись храмы и сады — Лишь угли, прах и камней горы, Лишь груды тел кругом реки, Лишь нищих бледные полки Везде мои встречали взоры!.. Нет, нет! талант погибни мой И лира, дружбе драгоценна, Когда ты будешь мной забвенна, Москва, отчизны край златой!»

Могли, конечно, говорить, что «потеря Москвы не есть еще потеря отечества»: могли даже рукоплескать в Петербурге словам Пожарского (в трагедии Крюковского «Пожарский»):

«Россия не в Москве, среди сынов она, Которых верна грудь любовью к ней полна!» (Д. I, явл. 2).

Но этими фразами нельзя было заговорить той жгучей скорби, какая вылилась в стихах Батюшкова; и в не очень художественном, но искреннем «Плаче над Москвой» кн. Ив. Долгорукий («Бытие моего сердца», ч. I, стр. 162) дает ответ успокоительным голосам:

«У матушки Москвы есть множество детей, Которые твердят по новому пристрастью, Что прах ея не есть беда России всей… Утешит ли кого сия молва народна? Отечества я сын, и здесь сказать дерзну: Россия! ты колосс, — когда Москва свободна; Россия — ты раба, когда Москва в плену!»

За что же этот плен? — возникал вопрос у наиболее чутких и совестливых. За что «гнев Божий над тобой, злосчастная Москва?»

В этом отношении чрезвычайно интересно стихотворение свящ. Матфея Аврамова «Москва, оплакивающая бедствия свои»… (Отд. изд. 1813 г.; в Собрании стих. 12-го года, ч. II, 67–100). Обрисовав с большой силой, с прочувствованными подробностями бедствия Москвы, автор представляет ее «в образе вдовицы», которая в своей покаянной речи резко обличает социальную неправду, истинную причину отяготевшей над нею казни Божией: она задремала «на лоне ложных благ», «корысть» стала ее «душой»; повсюду «лесть медоточная и хитрое притворство, вина общественных неисцелимых ран»; повсюду «наглость, варварство, ложь, клеветы, обман»:

Обман между родных, — обман между друзьями, Между супругами, между сынов с отцами, Обман на торжищах, в судах и вкруг царей, Обман в святилищах, — обман у алтарей…

Невинные страдали, богатство и покой покупались «правосудия и истины ценой»; «из бедных с потом их, с слезами пили кровь». С одной стороны, нищета, уходившая в пьянство, «впивала с жадностью в себя пиянства страсть», с другой —

«Любимцы счастия среди забав и нег, На лоне роскоши, в объятиях утех, Тогда для собственных лишь удовольствий жили…»

Любовь была забыта, и вместе с ней «пало основанье, которое одно дел добрых держит зданье». Взамен воцарилось «самолюбие жестокое, слепое»… Вот почему Бог прогневался на Россию и «мечом врага стал действовать над вашими сердцами». — Стихотворение [125] , писанное в 1812 г. в продолжение разорения Москвы и в первые дни ее избавления, оканчивается призывом к исправлению и надеждой на Бога:

«Сыны Москвы! Средь бед смущаться нам не должно, Бог прах одушевит — от Бога все возможно».

125

Ср. в то же время написанную и поразительно совпадающую по мыслям заметку неизвестного автора о праведном попущении Божием на всех россиян и на Москву, «осиротевшую вдову русского царства» — Щукин, «Сб. 12-го года», ч. V (из бумаг Алябьевского архива).