Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том V
Шрифт:
«Историческое изображение торжества, происходившего при заложении храма Христа Спасителя на Воробьевых горах 1817 г. 12 октября».
Есть немногие попытки выйти из этого заколдованного круга — попытки бессильные, срывающиеся, или ищущие точки опоры в искусственной песне:
Похвалился вор-французик Россию взять; Заплакали сенаторы горькими слезами, Выходил же казак Платов: «Вы не плачьте, сенаторы, может, Бог поможет!» Поздно вечером солдатам приказ отдавали, Недалеко поход сказан — есть город Аршава. Там речушка Песочна, стоит вор-французик, ЧерезУральские казаки на биваке (Стол. Воен. Мин.).
И только! В другой песне, с очевидным налетом искусственных оборотов, есть, по крайней мере, какое-нибудь содержание:
Ни две тучюшки, ни две грозные вместе сыходилися: Две армеюшки превеликие вместе сыезжалися, Французская армеюшка с российскою; Как французская российскую очень призобидела. Ни ясмен сокол по крутым горам — соколик вылетывал, Александра царь по армеюшке конем резко (резво?) бегает. Он журит, бранит российского повелителя (sic: Кутузова!): «Мы нашто-прошто сами худо сделали, Для (чего) же мы покинули сзади полки донские?» Наперед у них выбегает Платов генералушка, Обнажомши вострую сабельку, ее наголо держал. Приложили вострые пики ко черным гривам, Закричали-загичали, сами на удар пошли. Тут французская армеюшка очень потревожилась, Бонапартские знаменушки назад воротилися. Как в ту пору Александра-царь очень много радовался, Называет он донских казаков всех кавалерами, А урядников называет всех офицерами, Офицерушков называет майорушками, Майорушков называет полковничками, А полковничков называет генералушками…Другая песня — о взятии Парижа — головою выдает свой искусственный и мало-искусный источник:
Исполняли мы службу верну И удивляли всю вселенну…За такими песнями мы чувствуем руку грамотея — полкового стихоплета, «презревшего печать» (или презренного печатью). Их не следует смешивать с псевдо-народными и сочиненными солдатскими песнями более высокого калибра, о которых упоминалось выше, и которые «не обсеменили нивы народной».
(Ист. музей).
Очень интересна судьба следующего мотива — допрос «языка» — пленного французского майора. Собственно, это — единственный мотив, приуроченный к Кутузову, но в песнях у «Светлейшего» его постоянно оспаривает Платов, при чем этот мотив почти текстуально повторяет эпизод из песен XVIII века о Шереметеве и Краснощекове.
Наш батюшка казак Платов воружился, Под Москвою со полками собирался, Набирает казак Платов ясаулов, Посылает ясаулов под француза. Ясаулы-то француза порубили, А французского майора в полон взяли; Повели этого майора к фельдмаршалу, Ко тому ко фельдмаршалу ко Кутузову… Стал его Кутузов выспрашивать: «Ты скажи, скажи, майорик, ты скажи, французский, Уж и много ль у тебя силы во Париже?» — «У меня силы во Париже сорок тысяч, У самого Наполеёна сметы нету». Как ударил его Кутузов его (sic!) в щеку: «И ты врешь ли все, майорик, лицемеришь, — Я угроз ваших французских не боюся, До самого Наполеёна доберуся, Доберуся, доберуся, с ним порублюся». Не красно солнце в чистом поле воссияло, Воссияла у Кутузова вострая сабля, Над твоей ли над французской головою.Платову естественно было взять «языка»; по этим следам двигалась песня и выталкивала из своего содержания Кутузова: во многих вариантах Платов не только берет в плен, но и допрашивает майора; блистает сабля не Кутузова, а Платова или, вообще, донского казачества.
В песне, еще более контаминированной, угрозы Турецкого царя, заступившего место шведского короля предшествующих песен, допрос турецкого на этот раз майора самим императором Александром —
Тут его царская персонушка с лица изменилася, Его белые руки и ноги подломилися —и обличение бахвальства пленного врага опять-таки Платовым.
Из всего Платовского цикла наиболее популярен мотив — «Платов в гостях у француза», целиком повторяющий эпизод песни о Краснощекове.
По приказу царя, Платов (как донец, будто бы раскольник) бреется, переодетый приезжает к французу, который допрашивает его о нем же самом; портрет выдает «инкогнито», Платов избегает опасности, издеваясь над бессилием врага. Мотивировка этого своеобразного подвига везде слаба. Появляется, вероятно, по созвучию
У француза дочь Арина,которая переодетому Платову речи говорила,
принимая иногда значительное участие в действии, в пользу или во вред русскому смельчаку.
Этот всего менее исторический эпизод особенно полюбился народу, может быть, потому, что всего более напоминал ему мотивы старой былины и сказки, Илью Муромца у Тугарина-Змеевича и пр. Мы не знаем (и, вероятно, никогда не узнаем), что вызвало его к жизни первоначально, в исторической обстановке нашего XVIII века.
Мы умышленно остановились с такими подробностями на Платовском цикле: он лучше всего вводит в психологию и эволюцию нашей поздней исторической песни. Дальше мы можем ограничиться только беглым обзором.
Кое-где мы слышим отголоски общей растерянности при вступлении французов и беглые намеки на роль Кутузова.
Не во лузях-то вода разливалася: Тридцать три кораблика во поход пошли Со дорогими со припасами — свинцом, порохом.Угрозы француза, испуг Александра; Кутузов успокаивает. Все это мотивы предшествующей исторической песни, кое-как, на живую нитку, прилаженные к новым событиям.
Как во той-то было во французской земельке Проявился там сукин враг — Наполеон король,который грозит Александру словами прусского, шведского короля или турецкого султана предшествующих по моменту возникновения песен. Раньше успокаивали Румянцев, Краснощеков… — теперь Кутузов. Вещий сон девушки Петровской эпохи перед Северной войной обратился в пророческое предсказание гибели Москвы. Держась только фактической почвы, песня дает немного — только бегло констатирует эти факты, без особого поэтического «замышления»:
Разорена путь-дорожка от Можаю до Москвы: Разорил-то путь-дорожку неприятель — вор француз. Разоримши путь-дорожку, в свою землю жить пошел…Все это, конечно, исторически верно, но не дает размаха, как и
Во двенадцатом году Объявил француз войну. Объявил француз войну В славном городе Данском. Мы под Данском стояли, Много нужды и горя приняли…Или:
Француз, шельма ты, грубитель, Полно с нами тебе грубовать!Или:
Под Парижем мы стояли, В поле мокрые дрожали, Повеленья дожидали…Итак, сухое, кое-как уложенное в ритмическую форму и беглое констатирование фактов, не всегда типических, или черпанье полными пригоршнями из «старого замышления», с очевидными следами механического нанизывания: дальше наша народная Наполеоновская эпопея не пошла. Мало сохранила она исторических имен: совсем нет, напр., партизанов, популярность которых можно было бы a priori предполагать. Кто-то усиленно подсказывал ей в герои Витгенштейна, а она предательски выдала полное художественное бессилие автора: