Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том V

— Где бы это напечатать? — спросил Сергей Семенович (так рассказывает в своих «Записках», стр. 231, Греч) у цензора Тимковского.

— Напечатать особой книжкой, — сказал Тимковский: — политические журналы и даже политические статьи в журналах у нас воспрещены.

— Но теперь обстоятельства переменились, и государь непременно позволит. Если бы только найти редактора…

Редактор, как известно, нашелся; государь даже пожаловал Гречу на первые расходы тысячу рублей и пожелал, чтобы журнал начал выходить как можно скорее, почему Греч, не дожидаясь нового года, стал выпускать его с октября месяца. Журнал предназначался «для помещения реляций и частных известий из армии, для опровержения вредных толков насчет хода происшествий, для сосредоточения патриотических мнений». Так намечалась сверху цель журнала, в редакции которого приняли участие «вельможи-патриоты» Уваров и Оленин. Сам издатель немного позднее («С. От.», 1813 г., X, стр. 244), оглядываясь на пройденный путь, сообщал своим читателям, что в то тревожное время, когда «неприятель тлетворным дыханием своим распространял повсюду ужас, боязнь и недоумение», он (Греч) направлял все свои усилия к «вящему ободрению мужественных, восстановлению малодушных, изобличению бесстыдного хищника в лжах и злодействах». С этой целью журнал, выходивший «каждый четверток», давал речи, рассуждения, воззвания, исторические и политические статьи, выписки из иностранных журналов, анекдоты, стихотворения и т. д. Пользуясь покровительством, журнал очень быстро получал из главной квартиры реляции и известия о войне, и эта свежая осведомленность вместе с резко патриотическим характером статей создавали ему популярность: конечно, не один Вигель «с жадностью читал эти жиденькие книжки, исполненные выразительных, даже бешеных статей» (Вигель, «Записки», ч. ІУ, стр. 80, см. еще Остафьев. архив, ч. I, стр. 8). В этих нередко, действительно «бешеных» статьях давалось освещение событий, проводилась своеобразная «философия» текущей истории, которую мы найдем, правда, не в таком ярком виде, и в других журналах того времени [114] .

114

«Вестник Европы», «Друг Юношества», «С.-Петербургский Вестник».

Н. И. Греч.

Открывалась первая книжка журнала упомянутой выше статьей Арндта, «Глас истины», которая сразу задавала тон, и по форме и по мыслям, последовавшему за ней литературному материалу. «Кровожадный, ненасытимый опустошитель, разоривший Европу от одного конца ее до другого, не перестает ослеплять всех своим кощунством и лжами», так выразительно начиналась статья. Автор намеревался показать верное изображение Наполеона в «ужасном зерцале»; он представляет его себе «сидящим на престоле своем посреди блеска и пламени, как Сатана в средоточии ада», вокруг него горят города и деревни, в пламени и развалинах Москва. Но у русского народа верные сподвижники: «первый есть Бог сил», вторые союзники: свобода, Отечество, честь; далее — гнев и мщение, тихие молитвы, обеты и желания. Россиянам, народу «единственному», сильному и храброму, выпадает на долю бессмертная слава «сражаться за свободу и честь своего Отечества, подвизаться за свободу и честь всей Европы». Жребий брошен! «Идет великая брань, дело Божие, дело правосудия и свободы!» Россия стряхнет железное иго, и после бури наступят времена мира и благополучия: «цари на престолах, дворяне в поместьях своих, граждане и крестьяне в своих домах и хижинах насладятся безопасностью». В том же воинственно-патриотическом, приподнятом тоне, отвечавшем общему настроению («нам тогда было не до простоты», говорит Греч в «Записках»), пошли и другие статьи: во втором номере статья «Глас русского» повторяла основные мысли «Гласа истины», в особенности выдвигая мотив мщения за оскорбленную и разоренную Москву; «ложные защитники свободы, мнимые герои просвещения не пощадили ничего»: ни святости храмов, ни древности зданий, ни святилищ наук. Горящая Москва требует мщения: «да будет во всех сердцах одно чувство, во всех устах один крик: мщение!» К борьбе за свободу, к мщению и мужеству призывал А. Куницын («С. От.», № V, 173): «пусть нивы наши порастут тернием, пусть села наши опустеют, пусть грады наши падут в развалинах, — сохраним единую только свободу, и все бедствия прекратятся»… Куницын уверен, что «мы умрем свободными в свободном отечестве»: враги уже поколебались… Для «вящего ободрения мужественных и восстановления малодушных» «С. Отечества» помещал анекдоты о геройских подвигах русских воинов и вооруженных крестьян; для этого же предлагались примеры народов, с малыми силами успешно отстаивавших свою независимость: так, в отрывке из «Истории освобождения соединенных Нидерландов» (Шиллера) изображался бедный и невоинственный от природы народ, однако нашедший в себе силу «противоборствовать беспредельной власти и несметным силам первого Монарха Европы»; в статье «Поход Дария в Скифию» проводилась еще более близкая аналогия, защищался самый способ оборонительно-отступательной войны, и показывалось, как, несмотря на перевес в численности и опытности войск Дария, «народ свободный, приверженный к Отечеству, Царю и вере праотцев своих, обратил его в постыдное бегство». Наиболее же излюбленным примером национального мужества и геройской защиты родины являлись испанцы в их борьбе с «Бонапартовыми французами». «Сын Отечества» напечатал даже особый «Гражданский катихизис» испанцев, где, между прочим, стояли такие вопросы и ответы:

В. Кто враг нашего благополучия?

О. Император французов.

В. Кто он таков?

О. Новый, бесконечно кровожадный и корыстолюбивый властелин, начало всякого зла и искоренитель всего добра; скопище всех пороков и злодейств.

В. Сколько он имеет естеств?

О. Два: сатанинское и человеческое.

В. Отчего происходит Наполеон?

О. От ада и греха…

Нападки на Наполеона, этого недавно еще «великого мужа», как называл его сам же Греч (в ж. «Гений времен», 1809 г.), идут беспрерывно в самом яростном тоне, иногда переходя в прямую брань: он лютостью подобен тигру, лицемерием равен гиене; это — «величайший убийца и зажигатель всемирной истории», «новый Каракалла», «фабрикант мертвых тел, имеющий на ежемесячный расход свой по 25 тысяч французских и союзничьих трупов» и т. под. Из двух его естеств, по испанскому катихизису, выдвигается исключительно «сатанинское»:

«В сем городе разнесся слух, Что будто Бонапартов дух Из этой жизни в ад переселился. Ну, что ж! Щастливый путь! в отчизну б возвратился!» («С. От.», 1813, № XXV).

А. Н. Оленин. (раб. Оленина).

В запальчивой злобе, понятной в тогдашних условиях, Наполеону отказывали не только в административных талантах, но даже и в дарованиях военных: он не более, как «счастливый сын случая». Ожесточенное преследование не ограничивалось Наполеоном, с него оно переходило и на весь французский народ, шло еще далее и глубже — обращалось к идеям и принципам французской революции и французской литературы XVIII в. «Кто враги наши?» спрашивает автор статьи «Голос русского» и отвечает: «Народ корыстолюбивый и надменный, невмещающий ни великой мысли, ни глубокого чувства, — народ с развращенным воображением и хладным сердцем, гибкое орудие в руках тирана». В любопытных письмах из Москвы в Нижний Новгород (1813, XXXV) французской нации предрекается скорое исчезновение; «жиды, хотя и без Отечества, но имеют некоторое политическое существование»: религия служит скрепой их общественного союза; положение французов хуже, им остается одно — «быть особливым родом цыган: старые меняют лошадей, ворожат, пляшут; новые будут делать помаду, чепчики и учить танцовать»; на большее француз и неспособен: возьми из них любого наудачу, «перегони его в кубе, — выйдет парикмахер». Проповедуется новая континентальная система, долженствующая установить политическое равновесие в Европе; а по отношению к французам она должна применяться, «доколе не вымрет нынешнее развращенное поколение». Этот разврат, по мнению публицистов «Сына Отечества», вытекает из начал освободительной философии XVIII в., исходит от французской революции, порождением которой является Наполеон: в нем адом изверженная французская революция сосредоточила все свои силы. Поэтому, вполне последовательно со своей точки зрения «С. Отечества» с первых же книжек ополчается бранью против «мудрования философов», этого «душевного яда», который мы свободно глотаем из книг, разговоров, театральных зрелищ, школьного учения. «Тот век, — говорится в „Мыслях и правилах“ („С. Отеч.“, 1812, № VIII, стр. 73), — в который свобода мыслить почиталась своевольством, произвел Фенелонов, Боссюетов, Корнелев, Расинов и других светил ума человеческого; но последующий за ним, столь неправильно названный веком просвещения, покрыл вселенную мраком ложной философии, в котором Вольтеры, Руссо, Монтескье, Дидероты блистали наподобие всепожирающих молний». Чтобы загасить эти молнии, чтобы уничтожить революцию в корне, надо идти в Париж; там «она доселе гнездится, и в Париже только можно истребить сие чудовище».

(Ист. музей).

В 1813 году, когда враг бежал, «поражаемый ежедневно праведным мщением геройского народа», «С. О.» в ряде статей пытался окинуть общим взглядом события, волна которых уже перекатилась за русскую границу; теперь можно было сравнительно спокойнее подводить итоги минувшему, о котором до сих пор, по меткому выражению Филарета, на всех образованных языках человеческих не столько рассуждали, сколько восклицали. Война России с французами и десятью европейскими державами — это борьба с «разумом, оставленным самому себе и возникшим в прошедшем столетии из гордого самолюбия философской мечты, решившейся на дерзкое просвещение человечества чрез уничтожение всего духовного, всего Божественного и самой веры христианской» («Воззрение на войну»…, «С. О.», 1813, № II). Наполеон это тот же «кичащийся разум на престоле». Разум побеждается верой: «О вера, побеждающая мир! ты в сынах российских и на земле и на небе торжествуешь… А ложный разум живо напечатлевается на побеге Наполеона». Эта философия Отечественной войны всего ярче и последовательнее развита в рассуждении архимандр. Филарета (по просьбе А. Н. Оленина) о нравственных причинах неимоверных успехов наших в настоящей войне («С. О.», 1813 г., № 32 и 33): в основу рассуждения положена антитеза «священного закона нравственности» и «ложного просвещения». Россия сильна первым, внутренним законом, живущим в сердцах; этот именно закон и повелевал русским умереть за веру и отечество. «Вот, — говорит Филарет, — истинно свободная наука необразованного по новейшим умозрениям народа, которою он обличил западных просветителей в буйном и рабском невежестве». Мудрый Филарет выражается сдержанно и несколько прикровенно; представитель религии, он высшую славу воздает Богу: «благочестивые, верные и добродетельные сыны России не почтут похищением славы своея и то, естьли она вознесется до престола Царя славы» [115] . Не столь мудрые сыны России высказывались проще и откровеннее: «после сего, — писалось в „С. О.“. (1813 г., X), — кажется, можно согласиться, что все Русское и все Русские, будучи в покровительстве Промысла Божия, не только непобедимы на полях брани, но даже несравненны и в кругу жизни миролюбивой». Так намечались отношения России к западной Европе, к ее духовной и общественно-политической культуре; так вырабатывались предпосылки и обоснование для того консервативно-мистического направления, которое вскоре тяжело отозвалось на наших внутренних делах, а в Западную Европу понесло «тихую неволю» Священного союза. Этот последний тоже как бы прозревался в статье У. М. (Лабзин?) «Последняя ночь 1813 г.», где автор возлагал на Россию мистические чаяния и проводил мысль о богоизбранности русского народа для какой-то важной цели: «Всемогущий… без сомнения, имеет намерение произвести что-либо великое чрез сей народ, во всех концах мира», и это великое будет актом не политическим только, но гораздо важнейшим, как дает об этом разуметь «дух веры, который чрез Россию распространяется теперь и в других народах» («С. О.», 1814, № 3).

115

Интересно кстати отметить, что Филарет едва ли не первый отметил и охарактеризовал заслуги Барклая-де-Толли, этого «вождя, который понес на главе своей неизбежные неприятности, можно сказать, новой для Российских воинов войны обронительной и отступательной и тяжесть народного мнения»…

1812 год. (Кратке).

Само собой разумеется, что подобного рода идеология мистического и национально-консервативного самоутверждения не охватывала всех течений русской общественной мысли, которые вызревали в ту же годину. Потрясение 12-го года показало России ее собственные до того дремавшие народные силы, возбудило интерес к политическим делам и вопросам, содействовало, между прочим, через журналистику зарождению публицистики, а вместе с ней и общественного мнения; не все же, наконец, выносили из опытов Отечественной войны самолюбование своим «изящным характером, на который ныне Европа смотрит, как изнеможенный старец на бодрость и силу цветущего юноши» (Прибавл. к «С. О.», 1813 г., № VII): лучшая часть дворянской молодежи извлекала из столкновения с Европой, из знакомства с ее бытом во время заграничных походов целый рой свежих, обновляющих идей и стремлений, для которых, однако, еще не пробил их урочный час и, конечно, ни в «Сыне Отечества», ни в других журналах того времени не нашлось бы свободных страниц.

Н. Сидоров

«Русский Сцевола». (Теребенев, «С. От.», 1813 г., кн.4).

III. Отголоски 12-го года в русской повести и романе Н. П. Сидорова

М. А. Бестужев-Марлинский

Н. В. Кукольник

М. Н. Загоскин

В. Т. Нарежный

акой славный труд предстоит будущему творцу русской Илиады! — восклицает известный мемуарист Ф. Вигель, подводя итоги своим впечатлениям «чудесного» 12-го года. Российские «Гомеры» не заставили себя ждать; с 1813 года начали появляться разнообразные поэмы и эпические песни Телепнева, Глебова, неизвестного автора («Освобожденная Европа». Поэма, «В. Европы», № 3, 1813 г.); позднее — Павла Свечина («Александроида» в 6 песнях, М., 1827 г., первоначально отрывки в «Калужских вечерах», 1825 г.), Неведомского (1828 г.) и др. Каковы были эти поэмы, можно судить по тому, что даже весьма снисходительный к патриотическому парению ж. «Сын Отечества» (1814 г.), с неизбежным по тому времени выпадом против Наполеона, дал такую оценку одной из них («Наполеон в России» Телепнева, М., в тип. Селивановского, 1813 г.): «поэма, достойная своего героя. Столь же нелепая, безобразная, чудовищная в отношении к пиитическому достоинству, как Наполеон в отношениях к величию и нравственности». В лучшем случае все подобные произведения доказывали только искреннее патриотическое усердие их авторов. «Умчался век эпических поэм», и задача — в широкой картине охватить события знаменательной исторической годины, ее «дела и дни», — выпадала на долю повествовательной прозы, повести и романа. Прозаическое повествование начинало скромно, так сказать, с мелочей; оно выступило в форме эстетически непритязательных и наивных анекдотов, которых целью было — сообщать «геройские подвиги россиян» для ободрения живых и, еще более, в назидание потомков. Анекдоты эти помещались сначала в журналах «Сын Отечества», «Русский Вестник», «Вестник Европы», а потом соединялись в сборники с очень выразительными заглавиями, напр.: «Анекдоты нынешней войны или ясное изображение мужества, великодушия, человеколюбия, привязанности к Богу, вере и государю российского народа; трусости, подлости, бесчеловечия, бессмыслия, зверства и непримиримого коварства французов» (Спб., 1813 г. Ср. подобный же сборник, «Анекдоты достопамятной войны»… С. Ушакова в 3 тт.). Из приведенного заголовка ясно видно, как распределяются краски в обрисовке обеих сторон. Мы остановимся только на изображении в анекдотах русских героев. Здесь перед нами и крупные фигуры Кутузова, Милорадовича, Раевского и скромный капитан Захаров, который, будучи тяжело ранен, скорбит лишь о том, что не может сражаться за отечество, и в предсмертные минуты спрашивает беспрерывно, наша ли победа; тут же и совсем безвестные подмосковные крестьяне, которых, за нападение на французских мародеров, расстреливают для острастки другим: они падают с молитвой на устах, без слез и стонов, так что враг приходит в трепет, поняв, «что никогда не покорит и не развратит сего геройского народа»; воины-поселяне (серпуховские, рузские, звенигородские и др.) и понамарь села Савенок, Сычевского у., Алексей Смирягин со своей особой командой; в «классических» позах русские Сцевола и Курций: один, отрубивший себе руку, заклейменную неприятелем, другой, бросающийся на французского полковника в надежде убить самого Наполеона, а рядом с ними простой русский повар, сражающийся с кирасирами наполеоновской гвардии; «Российский геркулес» бурмистр села Левшина, приперший могучим плечом дверь с 31 французом в избе, и популярная старостиха Василиса, которая ведет в город пленных и убивает косой французского офицера, приговаривая: «всем вам, ворам, собакам, будет то же… Уж я двадцати семи таким же вашим озорникам сорвала головы!» Излюбленными героями являются казаки, одного упоминания которых достаточно, чтобы навести панику на неприятеля.

Фаддей Булгарин

Прославляется и специфическое орудие казака «нагайка», которой он наносит сокрушительные удары, потеряв в схватке копье и саблю. На ряду со сценами жестокой расправы с неприятелем, «крестьянского гостеприимства»: угостили и «уложили», — идут рассказы о сострадании к побежденным, о «великодушии» к пленным простого русского солдата:

«После одной победы, одержанной графом Витгенштейном над французами, русские солдаты засели около горячих щей с говядиной, а там, невдалеке, в эту пору вели пленных французов; все они были тощие, бледные, насилу ноги тащили, и когда увидали наших солдат за щами, остановились несчастные, дальше не идут, так им хотелось есть. Тогда несколько человек встали и сказали товарищам: „Ребята, что нам стоит день не поесть?! уступим свою порцию бедным пленным, — они ведь тоже люди!“ Вдруг все поднялись, и пленные французы бросились есть, при чем они не могли скрыть своего удивления, видя великодушие русских солдат» («Сын Отеч.», 1813 г., № 6).

«В то время, как французские мародеры, — рассказывает один анекдот, — шатались еще по Бельскому уезду, несколько человек вошло в избу, где, кроме бедной старой крестьянки, никого не было. Преследуемые голодом французы тотчас начали требовать с угрозами, исковерканным русским языком хлеба и млека. Старуха поспешила им отдать свой остальной кусок хлеба, но на второе требование отвечала, что молока у ней нет, что всех коровушек и овечек ее французы отняли и порезали, что осталась у ней одна коза… „Куди коза?“ закричали французы. „Там, родные, — отвечала старуха, — на дворе, в хлеве“.-„На двор козак!“ закричали опять французы и давай Бог ноги. Они не поняли старухи и вздумали, что она толкует им о спрятавшихся козаках на дворе. Как тут не убежать!» («С. От.», 1812 г., № 4, стр. 128).

«Пленный русский офицер говорит с Наполеоном». Грав. Галактионова к роману Булгарина «П. Выжигин», Спб., 1831.

С удовольствием отмечают при случае рассказы и анекдоты верность и преданность крестьян помещикам, чье добро они охраняют от разорения (напр., крестьяне г-жи Прянишниковой, с. Володимирово, в 40 верстах от Москвы. «Сын Отеч.», 1812 г., № 10), или изображают самоотвержение дворовых людей, которые, «не щадя ничего, старались спасти своих господ от бедствий», что, по словам поэтессы Буниной, опровергает «гнусную клевету малодушных французов» и доказывает, что «мы нередко в рабах своих имеем истинных друзей» («В. Евр.», 1812 г., № 19–20); очень любопытен рассказ в «Сыне Отеч.» (1813 г., XII ч., стр. 297) о том, как оброчные крестьяне, узнав, что барин их (А. И. Д…) принужден удалиться в Нижний Н. с больной женой и не имеет там пристанища, покупают ему дом за 3.000 р., нанимают за значительную цену врача, ставят бесплатно подводы и «на обзаведение его дома после московского разорения» собираются поклониться 20.000 руб.; еще любопытнее заключение к этому рассказу: «Благочестивый русский человек скажет — вот плоды родительского семейного правления!» Просвещенный европеец отнесет поступок сей к невежеству, глупости и рабству нашего народа. Спрашивается: «кто из них прав?» «Достохвальная и неимоверная приверженность русских слуг к господам» бывает такова, что ее трудно чем-либо вознаградить: «денежное пособие и отпущение вечно на волю все было бы мало и обыкновенно; ибо сими возмездиями, а особливо последним, не всегда награждается верный слуга, но часто развратный холоп, тяготящий помещика своего», — так, по-видимому, и оставались без награды крепостные герои, эти «рабы благополучны», как они сами себя называют («С. Отеч.», 1812 г., № 3).