Открытие мира (Весь роман в одной книге)

— Стой, а кто живет в городе, не обрабатывает надел, запустил в перелоги? — спросил Митрий из-за стола. — Неужто пропадать земле по — прежнему, едрена — зелена?

— Которые запахали у вдов, солдаток, — вернуть!

— Да тише вы! Говорю, поделить барский хлеб, коров, лошадей… Совет, что же ты молчишь? Для чего мы тебя выбрали?!

Шуркин батя помрачнел в красном углу.

— Чужим не прокормишься, не — ет… Свое добро надобно наживать, горбом, това… товарищи, — сказал он, заикаясь, хмурясь, ни на кого не глядя, обжигаясь цигаркой. — Разговор у нас о земле, которая запущена, про усадьбу разговора нету… Надобно по доброволью…

— Кланяться им, сволочам, в ножки, что ли?! Или как? — злобно спросили, крикнули в окно с улицы.

— В ножки, не в ножки, а не грех. Голова не отвалится, — ответил Шуркин батя.

— Пробовали, да без толку, — сказал дяденька Никита Аладьин, а пастух Сморчок вздохнул.

Тут прорвался давнишний собачий визг и вой. К столу выскочил из кути, расталкивая народ, чужой щеголеватый дядька в черном пиджаке, брюки навыпуск, немного вытертые, с пузырями на коленях, но еще совсем праздничные. И твердый, как из светлой жести, с ржавчиной по краям воротничок, под ним бабочкой галстук в крапинку. Сам моложавый, бледный, прилизанный, косой пробор в жидких волосах, а глаза бешеные — пребешеные, бегают, каждого норовят укусить. В одной дрожащей руке шляпа — котелок, в другой — трость с бронзовым набалдашником. Разодетый, при часах, червонная цепочка вьется по жилету змеей — медянкой, он страсть похож на кого-то очень памятного, знакомого, и не на одного. Но подумать, как следует припомнить Шурке некогда, потому что крикун — форсун, скривив рот, оскалив темные, широкие зубы, размахивая тростью и шляпой, захлебнулся лаем:

— Земля, земля — я!.. Стрекочете глупее сорок, а того не понимаете, кому она нужна, кому вовсе не надобна — с, ваша глина, супести, болотина. А между протчим, бог велел всем жить, приказал. Как — с? — дозвольте вас спросить… Вот то-то и оно. Ни к чему барская земля, коли своей некуда девать. Что — с? — лязгнул, щелкнул он темными зубами, переспрашивая. — Сделайте одолжение: изба стоит, баба моя лен сеет, картошку садит, и сена хватает на корову. Ежели хотите знать доподлинно, мне и этот надел не больно нужен. Да пропади он пропадом!.. Заберу бабу с детишками в Питер и позабуду, как родная деревня прозывается, где стоит родителев дом. Я — городской житель, проживу без деревни, услужением: аршином — в магазине, полотенцем, подносом — в ресторации. Потому все умею — с. Ублаготворю любую душеньку — с… даже ножницами и бритвой… А теперь, изволите видеть, приперся ковырять глину… Это моими-то руками? При моем тяжелом нездоровье?! Его перебили, пытая:

— Солдат, понятно, от смерти бежит с позиции домой, в деревню, который мастеровой — с голоду… Ты от чего из Питера драпанул?

— От вашей ревалюции — с!

— Работяга, дави их, сукиных сынов, грабителей!.. Бей наотмашь в самую маковку! — поощрили из кути со смехом и злобой.

— Иван Сергеич, а ведь ты, кажись, с красной лентой из столицы прикатил, с большим бантом? — напомнил дяденька Никита.

— Бант у него был вместо железнодорожного билета, — пояснил и не усмехнулся дядя Родя.

Мастер на все руки так и взвился, залился пуще прежнего:

— Смешно — о? А другим реветь охота — с! Да хотя бы и мне… При царе, ежели хотите знать, трудовому человеку даже очень слободно жилось, сытно. А при вашей ревалюции, Временном правительстве куска хлеба нет, одни беспорядки, митинги, запрещенья. Выдумали профсоюзы… Кому они нужны, выгодны? Горлопанам, оборванцам, как есть распоследним зимогорам — пьяницам — с. Собранья, фракции, заседанья, как у вас тут, постановленья… Кусать чего? — спрашиваю. Резалюции ваши? Бабе моей кто пошлет четвертной билет к первому числу, ну хоть красненькую?.. Профсоюз этот бумажками стены обклеил, испачкал: «Здесь на чай не берут», «Чаевые отменены», «Не оскорбляйте подачками»… Помилуйте, какие подачки, уважаемые? Где оскорбление, в чем? Одно мерси — с, покорнейше благодарим — с… Ведь каждому жрать хочется. Объедков, оглодков нынче на тарелках не остается — гости сами всю порцию слопают, да еще попросят добавки. А тут вечером, ночью закрывается ресторан, желаешь не желаешь — подай старшому, артелыцику, рублевку, не то всю трешницу, откуда хочешь возьми, подай… Я больной человек, льготник, мне новая ваша жизнь не нужна — с, вот что скажу. Осточертела за два месяца эвот как! — Он резнул себя шляпой по горлу, по жестяному, с ржавчиной воротничку, острый кадык судорожно пробежал челноком вверх — вниз. — Скажу честно — благородно, не скрою и не побоюсь: руками и ногами голосую за старую жизнь. С царем! С городовым!.. Что — с? Взашей? Пожалуйста — с! Сделайте одолжение, коли провинился, заслужил. Но по закону — с!.. А где он у вас, закон? Ах вы, раскрепостители, демакраты, освободители народа… от кошелька!

Питерщик — франт выбранился матерно, как простой деревенский мужик. Бритое лицо его позеленело, перекосилось такой лютой ненавистью, что у ребятни на лежанке и печи загулял мороз.

— Да провалитесь вы сей минутой в преисподнюю, на самое дно, к дьяволу набольшему, артельщику, главному сатане на закуску с ревалюцией вашей, партиями, слободами… Хоть бы немцы поскорей пришли в Петербург, порядки навели, вернули…

Он полез обратно в толпу, на свое место и все скулил, взвизгивал, тише, слабее, как бы задыхаясь.

Шурке померещилось, что это мужики и бабы в кути жмут, давят насмерть несогласного с ними визгуна, любителя старой жизни, совсем непохожего на настоящих питерщиков, и Шурка не чувствовал к нему жалости.

Глава III Катерина Барабанова заговорила

Вот как шло, ладно и неладно, это первое из первых, неслыханное и невиданное заседание Совета в переполненной Колькиной избе, в сенях и на улице, под окнами. И все мужики и бабы, кто желал, участвовали в этом удивительном сборище, не похожем на обычный сельский сход. Даже Уотину Павлычу, ненавистнику, супротивнику, позволили сказать словечко.

Быков живехонько вскочил с разбитой скамьи, она качнулась, и бондарь с приезжим оратором чуть не свалились на пол. Все опять рассмеялись. — Знамение господне!.. Держи — ись, Устин Павлыч, упадешь и не встанешь!

Олегов отец смеялся громче всех: — Чему быть, тому не миновать, что поделаешь! Его худое, обветренное лицо словно бы повеселело, новые очки блестели, он решительно выпятил грудь с красным бантом — эвон он каков, любуйтесь, не скрывается, служит революции, возьмите его за рупь двадцать!

Он называл всех оглушительно — раскатисто «гр — р–раждане!» и мягко — ласково, вкрадчиво окликал народ, как всегда, называя попросту «мужичками», «бабочками», толковал, что худого не присоветует, сами знаете. Не послушались его на митинге, может, сейчас послушаетесь, одумаетесь, пока не поздно… Ну, земелька, видать, дельце решенное. Потолкуйте все же с батюшкой, отцом Петром, и берите с богом, которая лишняя, не обрабатывается Виктором Алексеевичем Крыловым, так сказать, помещиком. Верно, зачем ей пропадать, пустовать весну, лето?.. А там, глядишь, и Учредительное собрание созовут, обещают, оно и распорядится окончательно. Дозвольте, граждане, он, Устин Павлыч, первый проголосует, коли выберете на это собрание: раздать запущенную земельку, излишки нуждающимся, по справедливой оценке. И комитет ваш, пожалуйста, он согласен, пускай работает, решает местные вопросы под руководством вышестоящих…

Дядя Родя поправил, сказав:

— Не комитет, Совет — разница! И никаких вышестоящих теперешних не признаем.

Олегов отец извинился, охотно повторил и не один раз:

— Совет, Совет, бог с ним… сам себе голова!

И пошутил, посмеялся над собой: дали под задок коленкой — больнехонько, чешется… ведь пять лет ходил в старостах. Ах, ловкачи большевики! Ежели бы вас, голубки, так-то, хе — хе… Он понимает и не обижается, потому как в песенке поется: «Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног»… Дорогули мои, а роща? Попутал нечистый, кается Устин Павлыч, виноват кругом, рассудил по — старому. Вот он, грех-то, граждане, не скоро его отряхнешь, цепляется за тебя, держит… Да ведь за рощицу уплачены денежки чистоганом, почти сполна, кто их теперь вернет? И сосняк есть сосняк, не земля, не пустует, продается по нуждишке. Зачем обижать человека, разорять, у него семья, и ему как-то надобно жить… И революционная власть все равно не позволит, отберет у вас этот лесок, заставит вернуть, потому, бабочки, мужички, сами, поди, догадываетесь: незаконно.

— До нового министра дойду — не уступлю! — пригрозил бондарь.

— А — а, до министра дойдешь? Незаконно?., А землю у Крылова отбирать — законно? — закричал Ваня Дух, проталкиваясь к Быкову и Шестипалому, точно шла деревенская сходка, не заседание Совета, можно ругаться по своим делам. Богатый ватный пиджак его висел от жары на одном круто поднятом возмущенном плече, суконный картуз свернут, надо быть, от волнения и тесноты лаковым козырьком к уху, змеиный неподвижный взгляд черных глаз сверкал торжеством. — Ха! Акцинеры… акцинерское обчество: ты да я, да мы с тобой… Стакнулись с Мишкой Стрельцовым, волостным старшиной, хапугой, он опять у власти — бесцарская, ему все равно воровать… А кто его выбирал в нонешный комитет председателем? Да вы и назначили! Видим и без очков: рука руку моет, без мыла, а чисто… Хитришь, виляешь, к себе загребаешь! Иван Тихонов не таков, открыто говорил и говорю: не трогайте, мужики, ни земли, ни рощи, чужое — нельзя… Я за порядок. Даром? Как можно!.. Вот руку провоевал, не жду награды, а обещали инвалидов, увечных воинов землей отблагодарить за кровь, за муки. Кто? Почем я знаю, начальство обещало, говорят. Нет, я не жду спасиба и даром не отбираю чужое. За деньгу, собственную, за последнюю копейку арендую, сам пашу зябь, сам сею… Какие солдатки? Когда? Брешешь! Энтой вот одной рукой ломил всю осень до самого снегу, имею полное право сеять яровое, урожай снять. Верно? Увечного воина, бедняка, нельзя притеснять, друга, не такое время, запрещено… Правильно?