Открытие мира (Весь роман в одной книге)

— Призапоздал чуток, он самый, Крайнев, здравствуйте, Родион Семеныч. С благополучным возвращением из окопов, с добрыми делами на селе, как погляжу… Нет, в Петрограде околачиваюсь, у «Сименса — Шуккерта», — отвечал приятным баском молодой Тарас, чем-то сразу, без обмана, покоривший ребятню. — В Петрограде живу, — повторил он, — да выставили на фоминой неделе за ворота: сокращение заказов, то есть понятные хозяйские штучки, вот я и здесь, дома. Барахлишко с голодухи на хлеб менял в Рыбне, на Вшивой горке, значит, на толкучке. А к солдатам, мастеровым попал смешным случаем, долго рассказывать, голосовал самолично за эту превосходную резолюцию горлом: пропади она пропадом, война и ихний Вильгельм, стало быть, слушай, братцы — немчура, к чертовой бабушке вашего кайзера, да здравствует революция на всю Европу!.. Так и записали, очень правильно, по — моему.

Запорожец из Починок накрутил тугими завитками висячие усы, красивым рывком подтянулся на руках и оказался без пиджака по жаркому дню, в одной ластиковой, густо — шафранного, золотистого цвета рубахе с расстегнутым наполовину воротом, свисавшим треугольником ему на грудь. Он удобно, вкось, расположился на подоконнике, в просторном проеме, — ноги на улицу, пиджак на коленях.

— Как в Зимнем дворце, в мягком кресле Временного правительства, — похвастался он. — Сижу и ни хрена, как оно, не делаю, чешу языком! — Ткнул кулаки в бока, под ремень, и, запрокинясь, расхохотался, совсем как на картинке в календаре у дяденьки Никиты, где бритоголовые казаки, с косицами на макушках, пишут бранно — смешное, на потеху письмо турецкому султану, с которым на ножах.

Посмеяться Крайневу не дали как следует, досыта, стащили за плечи, тоже с хохотом и галдежом:

— Ты, питерский розан в плошке, верно, похож на министра немножко, сообщил свое и слезай! Не задерживай, глядеть не мешай!

— Может, и у нас тоже ри-за — лю — ция есть в кармане, почище твоей, запишем в приговор, хо — хо!

Яшкин отец, довольный, постучал для порядка легонько согнутым указательным пальцем по скатерти.

— Возражений не вижу. Я бы добавил сюда и австрийцев, всех, с кем воюем, одинаково. И такое вот еще слово: настоятельно советуем гнать заодно в шею фабрикантов, помещиков… Брать власть в свои руки, скажем, как делаем мы сейчас, — самим всем распоряжаться,

Починовский Терентий снова просунулся в окно, усы запорожские дерет, ругает себя:

— Ворона! Зевнул!.. Предлагал похожее один слесарь, симпатяга, в Рыбинске на собрании. Не послушались: лишнее, мол, ненадобно, стало быть, понятно и так. И я орал заодно с другими, которые на трибуне верховодили. Догадываюсь теперь: кто и почему… Нет, вовсе не лишнее, в самый аккурат, по — рабочему, эдаким вот манером. — Он сделал полукруглое движение золотыми шелковистыми рукавами, точно сгибал железину. — Всех сименсов — шуккертов, питерских и здешних, в три погибели согнем! — складно, весело — твердо сказал он. — Давай, Родион, братец — товарищ ты мой, двигай! Замечаю; не зря ты членскую карточку показывал, в партии РСДРП состоишь, я туда одним глазком тоже гляжу, исповедую. Вижу, ихнюю линию гнешь, большевиков, стало быть, нашу линию, рабочих, крестьян, очень правильную.

Смутясь от похвалы, дядя Родя заторопился:

— Так, уполномоченные депутаты… и все остальные, присутствующие… можно не голосовать? Предложение Терентия Антоныча Крайнева принимается. Будем приветствовать германский и австрийский рабочий класс, все воюющие народы и звать их к миру и пролетарской революции, — значительно и особенно торжественно заключил он, словно действительно от Совета, от мужиков, баб зависело, чтобы немцы, австрийцы послушались и устроили у себя дома революцию.

Сызнова тишь на улице и в избе. Только теперь она, праздничная тишина, была какая-то настороженная. Батьки и мамки словно еще чего-то ждали, а чего, — и сами, должно быть, не знали.

Тогда опять встал дядя Родя, чуть не касаясь головой матицы. Большак и есть, как есть большевик, с красной карточкой в оттопыренном боковом кармашке гимнастерки, из партии, которая прозывается РСДРП («Узнать, узнать, что это такое!»), под стать, наверное, тому Ленину, которого он нес на руках в Питере при встрече на Финляндском вокзале. Вот он, богатырь, Яшкин отец, поднялся, и медали и кресты на его гимнастерке тоже поднялись, звякнули, колыхаясь, и у ребятни ответно что-то зазвенело, залилось в груди, заговорило у всякого в душе по — своему, а у двух закадычных друзей совсем одинаково.

И все мужики и бабы потому наверняка и притихли, что не могли оторвать взгляда от дяденьки Роди, смотрели на геройские награды, точно сейчас только их увидели, и не спрашивали, откуда они и за что, — понятно, задарма такие награды не дают солдатам. Крестов было два, медалей — одна, но издали казалось, что крестов и медалей много больше, так сильно и приятно рябило в глазах, когда серебро на гимнастерке двигалось и сверкало.

Полюбуйтесь: Катька, забыв про отца в больнице, перестав тревожиться, восторженно, не скрываясь, трясет медной своей гривой, и каждая волосинка — струнка у нее точно бы откликнулась, забренчала. Смешно, выдумка, а похоже. Не запамятовала, поди, Растрепища, как бежала в школу по первому снегу, с колечком, подаренным навсегда, носить до гробовой доски. И шлемы — валенцы с веревочными подошвами, наверное, не позабыла. И как она, отчаянная, навязавшись, пожалев жениха, собиравшегося тайком на войну за георгиевскими крестиками, как бы его не убили без нее, примеривалась лететь вместе с ним на станцию, к поезду с солдатами, едущими на фронт, кидала валенцы в сугроб и неслась за ними босая, по снегу и морозу… А может, и нету памяти у девчонок. Может, Катька притворялась, и тогда и сейчас ей никого и ничего не жалко, ведь они, девки, если поглядеть, присмотреться к ним как следует, вовсе безжалостные, они только в песнях, прикидываясь, плачут, любят дролю — миленочка. А появись другой, из Питера, хвастун и трепач, живо вытаращат бельма, будут в рот ему глядеть, старого дружка и не вспомнят. Ну и наплевать, забыла — и ладно, и ее тоже позабыли.

Зато два солдата, живехонько все припомнив, щурились пристально на свои мятые, пустынные рубашки. Эх — хо — хо — шеньки! Ведь могли быть и у них, простофилей, награды. Определенно могли сверкать и звенеть на груди самые молодецкие кресты и медали, какие дают на позиции охотникам — разведчикам за подвиги, всамделишные награды, без обмана, на знаменитых оранжево — черных ленточках… Ах, ошиблись тогда два несчастных солдата! Пожалели своих мамок, как они останутся одни дома, что будут без них, мужиков, делать, как жить. А жалеть не надо было, ничего бы с мамками не случилось. Ну да, спрятать жалость, в кулак зажать, как советует мужикам Ося Бешеный, матери и отцы потом спасибо сказали бы за спасение русского царства — государства. Особливо это важно теперь, когда нет царя, кругом революция и ее следует беречь от неприятеля. Конечно, германских мужиков и баб, герров и фрау, надобно приветствовать, и австрийский народ тоже (господи, пленного Франца из усадьбы да не приветствовать!), звать за собой, помогать им сбрасывать с трона кайзера Вильгельма и Франца — Иосифа, плешивого старикашку, если он еще не подох (слушок давно бежит, что черти уж поджаривают его в аду на противне, окочурился, слава тебе!). Да, все очень правильно, как говорит починовский запорожец, это же немецкие и австрийские мамки и тятьки, свои, а своих нельзя не приветствовать. И чужих надобно приветствовать. Даже в школе учат: встретишь на улице знакомых, незнакомых, обязательно говори «здравствуйте!». Был Франц незнакомым, стал знакомым, больше того, приятелем отцу, то есть приятным человеком, другом. Все это так… Но супостатов, что штыками — пилами, как граблями, выворачивают у русских раненых солдат кишки из животов, таких врагов нельзя прощать и поклоны им писать подавно невозможно. С таким кровожадным зверьем нужно грызться насмерть, драться без пощады, до полной победы.

Радостно и завидно бывшему солдату Александру Соколову, проще сказать, Кишке долговязой, страсть радостно и завидно смотреть сейчас на богатыря — витязя в суконной гимнастерке с серебряными наградами во всю грудь, героя из героев, — другого такого поискать — и не найдешь. А служивому Якову Пётушкову, забияке Петуху, еще и дышать нечем, сперло в зобу. Яшка почернел и побагровел, смотреть на него неловко, вовсе нельзя смотреть… Колька Сморчок таращится и что-то бормочет про себя, заикаясь от волнения. Ему-то завидовать не приходится, он никуда не собирался бежать, отец его и без наград посиживает нынче дома не на печи, за столом, как гость дорогой и как важный хозяин. И не корзинки плетет из ивовых чищеных прутьев, он вместе с другими выборными, понятыми, которых нынче зовут депутатами, обсуждает текущий момент: делает революцию.

Они сидят за празднично — снежным столом, представители деревень, назначенные народом, депутаты. Это и есть Совет. Складно прозывается, по — иному и не скажешь, другого названия не придумаешь, действительно, отцы и матери советуются промежду собой, как поскорей согнуть в три погибели богачей. Он, Евсей Борисыч, помнится, первый раскумекал, что такое Совет, пожелал его, а сейчас и сам состоит в этом Совете, Кольке не о чем беспокоиться, только смотри и радуйся. По правде сказать, и Шурке обижаться грех, и его батя, пусть без георгиевского крестика, да посиживает в самом почетном красном углу. Без ног, а выбрали, вот как уважают, потому что он тоже настоящий герой, батя, перестал прятаться от людей, бросил думать об одних горшках и телке Умнице, все беречь и себя обделять, и, главное, радостное, он нынче на митинге правильно говорил, не побоялся. Кого же и выбирать в Совет, как не таких, бесстрашных, правильных?

А вот Андрейка Сибиряк вздыхает откровенно горестно: куда подевал его родитель свою награду, леший его знает. Осенью приезжал из лазарета на денек, был у него на груди серебряный крест, все ребята видели, любовались, теперь нету, потерял, не иначе на войне, а ведь он, дяденька Матвей, мог сегодня не хуже других покрасоваться «Георгием». И Володька Горев, как поглядишь, сам не свой, — обида разбирает хвастуна. Еще неизвестно, завоевал ли на фронте какое отличие его отец. Может, у него и нет никакого отличия, хотя Афанасий Сергеич, как давно знает Шурка, — настоящий — пренастоящий питерщик, под стать дяде Роде, правда с виду и не богатырь вовсе. И такие бывают, не могут не быть. Да нынче все богатыри, любо — дорого посмотреть на народ, полюбоваться. Не зря копил силу на сходках разноглазый, многолицый деревенский великан. Вырастил деток на загляденье. Эвон они, непохожие на себя, Косоуров, Барабанова Катерина, Евсей Захаров… Что ни батька, ни мамка — силища, воистину все согнет и сломит, только прикажи Совет, распорядись. Конечно, Совет не сделает ничего плохого весняночке — беляночке, ее братишкам и ихней больной матери. Не о них идет речь — толк. А кто посмеет, можно и заступиться…