Отважный муж в минуты страха

— Не перестаю удивляться, — сказал Альберт, — как здорово вы пишите. Спасибо. С другого, извините, долбака пяти предложений не вытянешь, да и те корявые, а у вас… все четко, ясно, по-чеховски… Так я правильно понимаю, что отныне Струнникова ведете и отвечаете за него вы?

— Выходит, так. Вы сами сказали: кому же, как не мне? Тесть.

— Ну и отлично. Перегружать вас не буду: встречаемся здесь раз в неделю, ну и раз в неделю с вас, Александр Григорьевич, такой вот высококачественный отчет.

— Через год набежит собрание сочинений.

— А что? В нашу эпоху гласности — отличная идея. «Записки разведчика». Книга!

— «Доносы стукача».

— А это почти одно и то же!

И Альберт, обнажив зубы, засмеялся крупно, громко, очень похоже на здоровое ржание.

Как только за Сташевским задвинулась дверь, он снял с лица смех, вытянул из ящика и возложил на крышку стола, рядом с тремя листками Сашиного отчета, листы откровений другого автора.

«Бумага одинаковая, фирмы „Чайка“, пачка — 6 рублей 20 копеек, я пользуюсь такой же, — отметил Альберт. Он перечел оба доноса и хмыкнул от удивления и неудовлетворенного любопытства. — Бумага одинаковая, одни и те же русские буквы, одна, в конце концов, тема, но абсолютно разные написаны картины», — заключил он.

«Зададимся, как учили, вопросом: почему так? — спросил себя Альберт. — Либо Огоньков перебирает со Струнниковым и набивает себе цену, либо Шестернев маскирует и выгораживает тестя. А что, если Сташевский дезинформирует? Не хотел ведь, отказывался и вдруг сам принес отчет — не странно ли? Милый ты наш писатель, если окажется, что у первого все изложено правдиво, ты сильно свою задницу подставляешь. Сильно и распахнуто. Сознательное введение в заблуждение органов государственной безопасности — так это называется, к бабке не ходи, привесят тебе за это „десятку“. На что ты рассчитываешь, Чехов?»

Альберт вогнал в волосы узкую пластмассовую расческу и долго обихаживал и лелеял непокорную шевелюру по обе стороны пробора; волосы приятственно постреливали электричеством, занятие помогало сосредоточиться.

«Рассуждая объективно, — размышлял далее Альберт, — Сташевскому веры больше. Огоньков плюсует и рвется в дамки, Шестернев клиент проверенный. А все же сомнение есть, и веру мою подгрызает. Почему так повел себя Шестернев? Зачем он так? На всякий случай? Прикрывает тестя от наших телодвижений? Обеспечивает родному человечку гладкий путь в Америку? Вполне может быть. Но смотри, Шестернев… Если будет доказано, что прав Огоньков, не поздоровится не только тебе, но и Струнникову — кислород мы ему пережмем. Писателя посадим в одиночку, физика запрессуем в кандалы. Шутка. Жалко, что шутка… Решение мое такое: генералу пока ни слова, понаблюдаю, поковыряю, повожусь. Повторно переговорю с Огоньковым, добьюсь ясности, а уж потом… будьте любезны квартирку, товарищ генерал, ваше обещание разве не есть закон?..»

А Саша направлялся в АПН с намерением неколебимым: заявление об уходе и доброе расставание с Волковым и редакцией. Рекомендательное письмо посла в Дипакадемию лежало у него в кармане; письмо, о котором не ведал Альберт, открывало перед ним новый путь, по которому он решил пойти. Все уже было обдумано, обговорено и одобрено на семейном совете; Светке он сказал, что, как журналист, устал от тупой и душной работы подчищать и писать за других бесконечные «Крепнет и развивается» или «Проверено временем»; это была правда, и она с ней согласилась. Это была не вся правда, но всю правду женам, даже самым любимым, родным и близким, знать не следует — любящие мужья их от правды оберегают, потому что правда отвратительна.

40

Дед умер внезапно и, значит, счастливо: не успел изболеться, походить под себя и дожить до ненависти близких. Рухнул в мгновение казавшийся вечным дуб, вчера еще был, цвел, говорил с Сашей по телефону, хохотал над анекдотом про Горбачева и Рейгана, а с утра не объявился. Всегда, когда не уезжал на дачу, давал о себе знать, а в тот день не объявился. Побежал в киоск за «Огоньком», выхватил, отстояв очередь, журнал, распахнул пахнущие краской страницы, промигнул заголовки, прочитал, возможно, начало забойной колонки главреда Коротича, которого уважал, и упал. Мужики из очереди подхватили; трясли большое тяжелое тело, били по щекам, нелепо звали: «Врача!», «Скорую!», «Кто-нибудь, помогите!», а дед из последнего вагона жизни еще успел им улыбнуться и выдохнуть огромное слово «Всё!..»; после чего окончательно и невозвратно отбыл.

Мужики рассказали об этом Саше, выпили по рюмке водки и ушли.

Саша остался в стариковской квартире; отец и мама работали, организация последних почестей легла на него. Он переговорил с похоронным агентом, стервятником-грифоном, и теперь поджидал его, чтоб окончательно оформить и оплатить заказ. Он сидел в любимом, просиженном дедом кресле от югославского гарнитура, смотрел в потухший экран телевизора «Рубин» — дедовской гордости, купленной по льготной ветеранской очереди, и на полку любимых дедовых исторических книг — Ключевского и Соловьева. Он вдыхал запах родной старости и думал о том, как негромко закончилась удивительная жизнь и как до нее никому нет дела. «Эх, ребята, все не так, все не так, ребята», — вспомнился Высоцкий. Здесь бы, здесь должны звучать Шопен и Бетховен, здесь должны быть венки, черный креп и рубиновые бархатные знамена, сюда, к деду, а не к поддельным вождям, должны идти на последний поклон благодарные толпы. Вожди временны и фальшивы, а народ, к лучшим представителям которого принадлежал дед, вечен и подлинен.

Жулька ворчала и щерилась, никого, кроме Саши, не подпускала, потому, когда агент позвонил в дверь, возмутившуюся собаку пришлось закрыть на кухне, а потом и вовсе забрать к себе — Светка одобрила.

«Не бегал бы за этим дурацким „Огоньком“ — жил бы, да жил», — сказал папа Гриша, но Саша был с ним не согласен.

Дед сказал «всё», и в этом «всё» была эпоха, и был ее конец, благородный и вовремя, и было начало эпохи новой. Жить на даче овощем, косить травку, удобрять грядки, наблюдать за красивым восходом и необыкновенным закатом было деду немного в тягость и сильно в недобор — для полноценности его жизни этого было мало. «Жизнь кончается тогда, когда кончается», — вспомнил Саша, но подумал о том, что для деда подходит другое определение: «Жизнь кончается тогда, когда она более человеку не нужна».

Так он объяснил смерть деда маме Зое, и ему показалось, что ей стало чуточку легче; Саша никогда не замечал особой привязанности между дедом и мамой и только теперь, в сухие смертные дни осознал, что их роднили отношения не показные, но гораздо более глубокие, чем принято обозначать в обычной семейной субординации. Мать словно выпала из жизни: перестала реагировать на звуки, молчала, сцепив губы, сидела у окна и глядела в небо — закопченное, пасмурное, московское. «Если я так любил деда, то как сильно любила его дочь?» — спросил себя Саша и тотчас понял, что вопрос глуп: на каких весах взвешивать и сравнивать любовь?

Тело обыкновенно отвезли в морг, обыкновенно на четвертый день была назначена церемония сожжения на Донском, которая и состоялась, но оказалась совершенно необыкновенной.

Пожаловало энное количество людей, большинство из которых Саша не знал. Молодые, не очень и старые, они явились торжественно и негромко, чтобы вместе проводить одного человека; Саша впервые сообразил тогда, что люди делятся не на поколения, а совсем по-другому: на хороших и плохих, на порядочных и всех остальных. Он стоял рядом с матерью — он и папа Гриша поддерживали Зою с двух сторон, неподалеку была Светка с Полиной Леопольдовной, Орел, другие знакомые апээновцы, далее лица и глаза сливались в общем шевелении и неясных разговорах; он стоял, вперившись глазами в деда, лежавшего в гробу на постаменте в непривычном черном костюме, в дурацких, так не идущих ему цветах; он стоял и думал о том, что ни учеба, ни АПН, ни Иран, ни свадьба и ни ГБ, а именно это совершающееся сейчас событие, должно быть, и есть главное событие той части его жизни, что уже прошла.

«Прощай, дед. Спасибо тебе. Ты всегда был щитом, прикрывавшим всех нас от невзгод, войны и власти. Стеной, за которой было чуть надежней и спокойней дышать. Опорой, на которой крепились мысли о будущем. Щита, стены и опоры больше нет…»

«Держаться, — сказал себе Саша, — ни одной слезы», — приказал он себе, но не смог выполнить приказ.

Речи кончились.

Плавно поплыла по воздуху и накрыла останки жизни крышка; седая голова деда исчезла навсегда. Вздрогнул постамент, чуть заметно, словно живые, шевельнулись красные ленты на гробе; последнее пристанище человека плавно поехало вниз в огненную преисподнюю, что означала исчезновение.