Отважный муж в минуты страха

Мама Зоя подняла руку и махнула вслед опускавшемуся гробу белым платочком; жест показался Саше неуместным, пошлым, глупым, поморщившись, он поспешил осудить мать и лишь со второго толчка мысли сумел сообразить, что она права. Она прощалась с ним, как делала это сотни раз, когда он уезжал в другой город, в командировку или на дачу.

«Значит, дед еще живой?» — озадачился Саша и вдруг вообразил себе, как в самый последний миг, когда вокруг него один за другим вспыхнут синие языки газовых горелок и станет нежизненно жарко, дед приподнимется на локтях и еще раз выдохнет всему миру свое могучее «Всё!»…

Поминки состоялись в родительской квартире. Повел застолье папа Гриша, и все пошло штатно, скорбно и негромко.

— Товарищи, Игорь Петрович телеграмму прислал, — не вставая с места, Полина Леопольдовна развернула белую бумажку и близоруко поднесла ее к глазам. — «Потрясен смертью Ильи Андреевича. Редкой душевной красоты человек; здесь, в Америке, это ощущаешь особенно остро. Обнимаю Зою Ильиничну, Григория, Сашу. Поверьте, ваше горе — мое горе. Струнников».

Полина Леопольдовна аккуратно сложила телеграмму и подняла рюмку.

— От себя добавлю, что полностью разделяю мнение мужа… Товарищи, давайте выпьем за общее наше горе.

Опрокидывая в себя водку, Саша успел сообразить, что Струнниковы, в общем, мало знали деда; он далек был от мысли, что сочувствие Струнниковых формально, он пришел к выводу, что все настоящее и хорошее завоевывает людей быстрее, чем фальшивое и плохое: последнему нормальные люди сопротивляются, первое впускают в себя охотно и с желанием…

В самые трудные минуты человеку в помощь спешит алкоголь: после третьего тоста скорбь смягчилась, и собравшиеся слегка оживились. Тогда встал Саша. Не нравилось ему, что деда вспоминают так формально и постно, словно это был не полнокровный и веселый человек, а нудный и скучный старик. «А знаете ли вы, — спросил собравшихся Саша, — что было самым большим, самым… жгучим желанием деда?» Он обвел глазами стол и остановился на отце. «Саша, не надо, не к месту», — попытался образумить его Григорий. «Надо, — сказал Саша. — Так вот, самое большое свое желание дед осуществить не успел. Потому что самым большим его желанием было собственными руками задушить хотя бы одного энкавэдэшника-мента». Поминальный стол притих. «Чистая правда, — произнес вдруг с противоположного края стола высокий худой старик, и Саша заметил, что бесстрашием во взгляде он походит на деда, что оба они из тех людей, кого власть не смогла пригнуть к своему сапогу… — Илюха, он был такой. Патриот и мститель. Не из тех, что мстят, а из тех, что борются за правду. Слава ему, товарищи». «Слава», — подтвердил Саша. Никогда он не воспринимал деда мстителем, просто в голову не приходило, а сейчас услышал такое и обрадовался: дед Илья — мститель. Вот же оно, конечно, самое точное, самое гордое ему определение, как жаль, что пришло после смерти, а все равно хорошо, потому что таким он останется у него в памяти…

— Никакой он был не мститель, — хрипло сказала вдруг мама Зоя. — Всю жизнь мстили ему. Лучших своих людей изводим, а восхищаемся чужими… Но тот, кто решит, что он не любил страну, плюнет отцу на могилу. Он ненавидел ее потому, что любил, а не потому, что ненавидел… и никогда бы отсюда не уехал…

Хотела сказать что-то еще — помешал спазм; умолкла, и стол молчал; Григорий обнял ее за плечи, и она, потерянная, постаревшая девочка, укрылась у него на груди.

Напавший на Орла кашель подчеркнул тишину.

— А еще я всегда помню, — перебил тишину Саша, — его слова о том, что нормальным состоянием живого человека должна быть радость.

Расходились под вечер. Толчеи не было, народ, утомленный обязанностью поминок, исчезал незаметно, точно песок в песочных часах. Саша перекурил и обнялся на лестнице с Толей. «Спасибо, старичок». — «Не за что. Ты чего?» — «Все равно спасибо, что помог, поддержал». Саша был вполне искренен: Толя помог в трудную минуту, Толя — настоящий друг. Он не называл его всуе другом, знал уже цену словам и высоким понятиям, но про себя надеялся, что так оно и есть: друг найден, определен и останется таковым отныне и до скончания века. Перед сном Саша поделился таким своим окончательным мнением об Анатолии со Светланой, и она, мудрая, его не опровергла. Оговорилась, правда, что не хотела, чтобы он ограничивался одним Орлом, друзей должно быть много, предположила она. Друзей должно быть много, согласился он, но друг, Толя, должен быть один; она пожала плечами, ничего ему на это не возразила, кроме того, что смертельно устала и хочет спать.

41

Август надвинулся на Москву жарким дыханием; погоды стояли за тридцать, плавились мостовые, дохли мухи, перегревались отечественные, не привыкшие к жаре машины, совершали большие глупости люди, считавшие себя умными.

«Абзац тебе, Толик», — думал Орлик, меряя неспешными шагами Садовую; его кроссовки «Адидас» вязли в асфальте, джинсы «Ли» противно липли к чреслам. Он вышел из Агентства, направляясь на нелегальную встречу, но, по привычке последнего времени, размышлял о проблемах совсем не государственных. «Абзац тебе, старик, — повторял он, — отпел ты свою серенаду сердца, отплясал фокстрот желаний — успокойся. Ты ей не нужен, она тебя не понимает — сложи паруса. На единой для всех закваске замешана наша жизнь: на всеобщем взаимном недопонимании. Если бы все друг друга понимали, страшная скука пронзила бы мир; люди живы и интересны тем, что каждый день, решая проблемы взаимного недопонимания, понемногу продвигаются вперед. Открытие, — усмехнулся он, — закон всеобщего недопонимания, надо бы записать». Над вопросом «Куда вперед?», следом возникшим в его голове, он, из-за неприятности и неопределенности возможных ответов, раздумывать не стал, а только удивился тому, как справедлива мысль, что неудачники в любви становятся плохими философами.

«Она не понимает тебя так же, как ты не понимаешь гэбэшного своего куратора, — размышлял Орел. — Зачем тебя по поводу Струнникова снова вызвал Адам? Все ты ему подробно, не приукрашивая и не умаляя нюансов, на бумаге запечатлел: про свадьбу, физика, его речи и общий настрой — зачем он опять тебя дергает, что ему неясно, чего не хватает его вдохновенной гэбэшной душе? Сидит себе физик в Америке, сидит и дышит, имеет право. А если он так его волнует, обратился бы, скажем, к Сашке, Сашка к тестю ближе, Сашка представил бы картину более полную».

Орел подозревал, что Сашка имеет отношение к ГБ, возможно, даже более близкое, чем он сам. Слава богу, был наслышан и опытом научен: любой совслужащий, выезжавший в загранкомандировку, да еще в капстрану, да еще по линии идеологической, был предварительно отловлен и задействован ГБ на благо отечества. Стало быть, когда Сашка вернулся, усилий своих на этой, второй службе он не прекращал и связей своих не порывал — да и кто ему, красавцу, такое позволит? Правда, одно дело — ничтожный contact man, или «человек для контактов», другое — серьезный агент и совсем третье — настоящий кадровый сотрудник, кто из них Сашка, Анатолий не ведал. «Впрочем, на хрен тебе, Толя, ковыряться в нюансах? — подумал он. — Есть общие принципы, есть большой советский стиль, согласно которому Сашка Сташевский, счастливый муж и ненавистный соперник, считающий тебя своим другом, наверняка сотрудничает с ГБ. А это означает… это означает — что это означает? Это, Толя, означает, что к нему насчет Струнникова наверняка обращались. Причем раньше, чем к тебе. Может, не Адам, может, другой какой у Сашки смышленый куратор, но обращались, несомненно. И задание ему давали, и, судя по времени, пролетевшему со свадьбы и похорон, отчеты по этим событиям и присутствовавшему на них Струнникову Сашка, как и ты, Толя, давно отписал и предоставил конторе. Информация считается достоверной, если она проистекает из двух независимых источников и совпадает, — таков закон разведки. За каким же, Анатолий, тебя по поводу Струнникова снова выдергивает из моря житейского Адам? Зачем? Почему? Думай, Толя, думай! Ковыряй землю бесстрашная мысль. Рвись в небо».

Внезапно Анатолия осенило — так внезапно и так чудодейственно мощно, что на мгновение он даже стал посреди тротуара, обтекаемый огнедышащей душной толпой. Почему? А потому, что информации, твоя и Сашкина, оказавшись рядом, на одной полированной крышке стола, в чем-то главном не совпали! И какой-то неведомый начальник, Адам или как там его еще, заметил, что одна из них врет! Ты, сам знаешь, написал все, как было, значит… соврал Сташевский?

«Стоп, стоп, не теряй мысль, Толя, держи ее за хвост, ты на пороге чего-то важного!» В механическом отстранении он передвинул себя к краю тротуара, за которым сновали машины, на котором не так задевала равнодушная толпа и ничто не отвлекало от продолжения размышлений.

«Для чего насочинял Сташевский, не особо тебя волнует. Тестя он выгораживает или что-то там еще — бог бы с ним. Для тебя важна та, вдруг вспыхнувшая, сияющая перспектива, от осознания которой на твоем горячем челе проступили холодные капли. Ты классный шахматист, быстро считаешь варианты, Толя, ты уже смекнул, что при правильном розыгрыше нарисовавшегося на жизненной доске этюда имеешь шанс Сташевского крупно обставить. Ход первый, правильный: доказать Адаму, что единственная правда — твоя. Ход второй, правильный: ничего не говори ему о Сашке, ты ведь как бы не знаешь, что он работает на ГБ! Адам сам поймет, не дурак, что, если твой отчет истина — Сашка врет. А доказать, что твой отчет истина, проще для тебя пареной репы: ну-ка, где твой верный диктофон, с которым ты никогда не расстаешься? Вот она, дорогая „Сонька“, в барсетке, всегда под рукой, только нажми полированную клавишу и…

Толя, Толя, во что ты въехал, вони и стыда не оберешься, зачем ты все это замыслил?

А затем! ГБ не любит, когда ей врут, ГБ с ним разберется, ГБ дружка задвинет, уронит, закопает насовсем, и вот тогда… В первый год она будет мне отказывать, и на второй год, пожалуй, откажет, но на третий, на четвертый, на пятый!.. Будет Светка моей, все равно будет! Да ведь глупо все это, Толя, подло, гадко, низко. Ведь ты ему друг, и он тебя другом считает — как же ты, Толя, на такое? Ты подлец, Толя, ты гад? Выходит, так. Многие идут в ГБ за властью или жизненными благами — мне они на хрен не нужны, а нужно мне только одно… Ради этого я готов быть кем угодно и плевать мне на тех, кто меня осудит. Тем более что осудят не все, многие поймут, оправдают, даже позавидуют. Я бульдог, я взял и не отпущу, и ты уж, Сашок, меня прости…»