Отважный муж в минуты страха
Шрифт:
— Речь идет о замечательном отце вашей невесты, да что там — о фактическом вашем тесте Игоре Петровиче Струнникове…
Саша усмехнулся; смех переделался в хихиканье, неправдоподобное, сдавленное, противное, мелкое.
— Я должен его завербовать? — продолжая хихикать, спросил он, пряча под смешками сильнейшее свое волнение.
— Игорь Петрович — очень крупный физик. Задача в том, чтобы охранить, оградить его от всяческих вредных влияний. Ведь если, как говорится, что-то с ним… или в нем не так, мы его за границу не выпустим — это вы должны понимать.
— Нет. Не возьмусь, — сразу сказал Саша, и его вдруг охватила легкая радость: впервые и очно перед лицом ГБ он преодолел свой страх.
На такой неожиданности беседа споткнулась, как на кочке. Альберт задумался.
— Запад был бы счастлив заполучить
— Нет, — повторил Саша.
— Кому же, как ни вам, Александр Григорьевич?..
— Я сказал вам: нет. Найдите другого.
— Но вы к нему ближе всех. Вы — одна семья, чай и кофе вместе пьете, коньяком балуетесь. Он у вас на виду! Это ваш долг!
— Послушайте, Альберт, давайте не будем путать жанры: я разведчик, а не стукач! — с пафосом произнес Саша; минутой раньше он не решился бы произнести столь пошлую неискреннюю фразу, минутой раньше ее в нем вовсе не существовало, сей шедевр полыхнул в нем совершенно интуитивно, абсолютно для него самого непредсказуемо, но получилось талантливо, крупно и к месту — раз в жизни в головах даже средних людей в минуту напряжения, отчаяния и риска рождаются убийственные откровения, крыть которые собеседнику нечем. Альберт умолк; жужжала муха, гудели за окном машины, торопилось время; жизнь заметно убежала вперед, прежде чем чекист сумел выбраться из-под наглого Сашиного тезиса, собрал мозги и обрел речь.
— Как странно, Александр Григорьевич, а я ведь за вас поручился…
По его упавшему тону Саша окончательно понял, как велика была на него ставка, как рассчитывал Альберт в это трудное для себя время отличиться перед начальством за счет нового, такого перспективного задания Сташевскому; понял, но решения своего не поменял.
— Знаете, у меня был товарищ, который говорил: каждый в жизни должен быть по своей части. Продавец — продавцом, кооператор — кооператором, вор — вором. Я с ним спорил, не понимал, теперь — понял. Стучать на профессора — не по моей части. Давайте точку поставим.
— Запятую, Александр Григорьевич. За эту работу вас могут наградить правительственной наградой. Орденом. Как вам такое: красный орден на груди, а?
Саша размашисто кивнул, а потом сказал:
— Я на Таганке живу, неподалеку от комиссионного магазина «Нумизмат»; там, возле входа, ордена и медали кучами продают. Понадобятся — куплю.
— А вот негоже вам, Александр Григорьевич, так о советских наградах!..
— Негоже, согласен. Давайте поставим точку.
— Многоточие все-таки подойдет больше… — Альберт собрался и, понизив голос, кинул в дело козырь: — Ваша Светлана Струнникова не знает подробностей вашего пребывания в Иране. Нам бы очень не хотелось, очень, но…
— Спасибо, она уже знает.
— Ой ли? Не шутите? А если мы проверим? Не возражаете?
— Имеете право. Но в этом конкретном разговоре давайте поставим точку.
— Не будем торопиться. Светлане Игоревне все-таки вопросы зададим. Или… если вы принимаете мое предложение, даю слово, проверять не будем, никогда…
— Проверяйте.
— Не боитесь? Рискуете? Я ведь по-разному могу такую новость преподнести. Желаете сыграть в такую рулетку? Или передумаете? Может, все-таки лучше орден, а?
Саша пожал плечами, слов не осталось. «Подлый ты пес, — подумал он. — Гнойный, зеленый, в пупырышках и воняешь. Проверяй».
Холеный палец с ухоженным ногтем всунулся в отверстие и повернул телефонный диск.
«Наизусть знает ее телефон? — удивился Саша. — Или блефует?»
Он следил за вращением диска, потом услышал телефонные гудки. Блефует. А если не блефует? Саша напрягся, Саша верил, Светка не подведет; Саша верил и не верил — знал: Светка непредсказуема и второго напоминания, тем более со стороны, может не выдержать, его волнение в поисках приложения устремилось к рукам, которые под столом сложились в кулаки.
Длинные гудки долго и упорно ответствовали Альберту, прежде чем он бросил трубку и внимательно вгляделся в агента.
— О'кей, товарищ Сташевский. Комитет вам верит.
Звучно хрустнули коленки — Альберт поднялся на ноги. Три шага к окну, три шага к двери, в глазах — искры мысли, на лбу —
морщина как ров, и вдруг рассмеялся, облегченно и рассыпчато.— Чайку на дорожку?
— Можно, — сказал Саша.
И пили чай. «Зачем я согласился?» — не понимал себя Саша, — и говорили о Хомейни, иранской поэзии, иранских соловьях и розах, иранском базаре и народе вообще — трудолюбивом, умном, добром; и вдруг безо всякого перехода Альберт на глазах погрустнел и очень искренне сказал:
— Жаль, очень жаль. Мы, конечно, найдем человека под Игоря Петровича, но, согласитесь, это будет совсем чужой для него агент, и что он нам будет сообщать о достойнейшем ученом — бог знает. Понапишет — а нам придется меры принимать, терзать человека. Вы поняли меня? Вот такая получается точка — жирная. Точка к вашему размышлению.
— Я вас понял, — сказал Саша. — Я поразмышляю. А пока давайте попрощаемся.
Последовало рукопожатие, договоренность оставаться в контакте, и дружеские улыбки, и «рад был повидать», и «взаимно», а затем Саша сыпанул по лестнице пешком и ударом ноги распахнул дверь. И сразу вокруг него оказался воздух и свет, живые автомобили, деревья и люди, книжный «Сотый», перестройка и жизнь. «Гниды эти альберты, — подумал Саша, — как бы их всех извести, каким приказом?» Тревога за Игоря Петровича его не покидала. В одном Альберт прав: чужой агент, пожалуй, такого понапишет! Что делать? Предупредить Игоря Петровича? Как? Кем он будет в его глазах? Отсекать каждого новичка, что появится в окружении тестя? А, может, все-таки лучше писать самому, как просил его Альберт? Но ведь отбился, впервые послал ГБ подальше! «Только кажется тебе, что отбился и послал, — сказал себе Саша. — Отпустили погулять на длинном поводке, понадобишься — притянут к ноге. Притянут? Пусть попробуют».
Захотелось пройтись, давно не видел Москвы. Ноги не болели и несли с удовольствием.
Он дошел до Пушкинской площади, играючи свернул направо, к Страстному бульвару и Петровке и на перекрестке, вместе с другими людьми, остановился, пропуская манифестацию. Демонстранты с красными флагами и знакомыми речовками бодро перемещались к центру, к Кремлю и желаемой власти. Саша улыбнулся старым знакомым вполне снисходительно, мирно, как улыбаются болельщики списанным в запас, отыгравшим свое игрокам прошлого. Но странная мысль посетила его. «Как так? — подумал Саша. — Эти красненькие и ГБ — два столпа одной системы и одного времени, всегда существовали во власти вместе и друг друга поддерживали под локоток. Почему же красненьких уже спихнули, а ГБ до сих пор здравствует и процветает? Несправедливо, Горбачев».
Он вдруг увидел в толпе знакомое выцветшее лицо. Мать моя! Сухоруков, вечный кадровик, червь из-под доски! Видно, все же уволили, выкинули на свалку старый хлам, обновляется, видно, страна. «Вот так, — с гордостью подумал Саша, — вычистит перестройка все гнилье, всю партократию, бюрократию и казенщину вместе с ГБ, расправит плечи великий народ, выдохнет в едином крике: „Да здравствует демократия!“, и так заживет страна, так свободно и мощно унесется вперед, что Запад и Америка едва-едва разглядят в ночном пространстве ее удаляющиеся огни. Но каков Сухоруков! Сколько в нем еще сил и решимости вернуть утраченное былое, как громко, до хрипа напрягая горло, он кричит, как высоко и крепко держит древко порученного ему знамени отцов, и даже, кажется, немного порозовел от несломленной гордости и веры в правоту своего временно проигранного дела. Они, Сухоруковы, такие, какие есть, и их тоже надо понять: они часть той машины, что запуталась, завралась, обессилила и развалилась, но ведь они без малого век пытались двигать страну вперед и тоже хотели как лучше. Плохо, что не получилось, ужасно, что принесены такие жертвы, но ведь они стремились, они хотели, они жизни клали и свои, и чужие. Самое важное, — подумал Сташевский, — чтобы в любое время и при любых обстоятельствах находились люди, готовые толкать или тащить на себе страну. Страна не может без движка или буксира». «Ты, лично, готов стать движком?» — спросил он себя. «Готов, — ответил он, — я в порядке, у меня все хорошо, а будет еще лучше. Будет, уверен?» — тут же схватил он себя за язык и огляделся. Люди на бульваре вокруг него выглядели так молодо, их лица были так светлы и так наполнены надеждой, сам воздух Москвы испускал, казалось, такую новизну и свежесть, что не поверить в скорые перемены было невозможно…