Отверзи ми двери
Шрифт:
Лев Ильич даже не знал, чего он больше испугался: того, что она скажет сейчас правду - а она для него невозможна, или солжет - а ей сейчас, в этом разговоре, никак нельзя лгать.
– Постой, Люба, не нужно, я.. говорил с Иваном. Мы с тобой не будем об этом. Прошу тебя...
– Говорил?
– остановилась на всем бегу Люба, краска медленно заливала ей лицо, лоб. Что, когда он тебе мог сказать?
– Это все болезнь какая-то. Я прошу тебя...
– Мне нет дела до того, что он там тебе говорил. А если ты подумать обо мне?.. Ты подумал обо мне - нет, ты подумал?..
Она теперь вдруг как-то пятнами начала бледнеть, и у Льва Ильича ухнуло сердце: чего стоили все его высокие переживания, если ей сейчас так плохо просто тяжко, невыносимо
– Ничего я не подумал, - твердо сказал он.
– Мне было тяжело, но я справился.
– Т-тебе было тяжело?
– свистящим шепотом спросила Люба.
– Т-тебе?.. А ты знаешь, как мне, да не сейчас, когда тебе что-то сказал человек, которого ты и ноги не стоишь, а все эти проклятые годы, из которых вся моя жизнь сложилась и канула, как в сточную яму выброшенная, потому что я себя потеряла? Ты знаешь, что такое потерять себя?.. Откуда тебе про это знать, если ты только брал, приобретал, наращивал проценты, брал процент на проценты - проклятый ростовщик, душевный жид, Шейлок из жалкого двухкопеечного водевиля!..
– Люба!..
– отшатнулся Лев Ильич.
– Не нравится? Да если ты хоть на мгновенье догадался, а где уж было тебе не догадаться, когда все эти годы, как паук вязал и вязал свою ничтожную липкую паутину, в которой я задыхалась, если ты хоть на мгновенье догадался о чем-то, как ты мог не разорвать, не освободить меня, не помочь ему, нам - кто ты тогда?
– Я тебя не понимаю, Люба, - сказал Лев Ильич, чувствуя, как пот выступает у него на лбу.
– Ты мог подумать, хоть на мгновенье! О, ты справился - как благородно с твоей стороны!
– Ты справился, проявился как мужчина. Справился? То есть поверил, мог поверить, что женщина, которая спала с тобой столько лет, которая отдала тебе все, что у нее было, и себя на том потеряла, что она тебя обманывала в таком... Ты с этим справился?
– Да нет же, Люба, ты не слышишь меня. Я же тебе говорю...
– Что ты мне говоришь? Что б теперь ты не сказал, если хоть на одну сотую, тысячную мгновенья могла промелькнуть у тебя такая подлая мысль...
– Но... Ведь Иван тоже человек и... близкий тебе человек. Зачем же ты с ним...
– Затем, что он от всего отказался ради меня. Затем, что он мне все отдал, а себе ничего не оставил. Затем, что он любит меня, а я только тебя... что меня уже не было и не было бы совсем, кабы не он. Но с ним я могла быть откровенной, не играть, как ты со мной, потому что он знал, что у него ничего нет и никогда не будет, и ему ничего не надо было для себя.
– Поэтому ты его... обманула?
– Да, поэтому. Я обманула его, тебя, себя, я всех обманула и перед всеми виновата. Успокоился? Я, а не ты!.. Я все не пойму, - оборвала она себя и посмотрела на него с недоумением, - почему я тебя тогда перекрестила? Вырвалось как-то... Да нет, если б я могла поверить в Бога, то знала б, как меня накажут. Или это уже и есть наказание за мою потерянную жизнь, которую я сама потеряла и загубила - сама, кто мне велел, кто? Да нет, ладно, мне и без Бога достаточно наказания... А ты и здесь врешь, нет у тебя Бога и не может быть. Мне передавали, какой ты безобразный скандал учинил у этой... Эппель, не знаю уж, как ты к ней попал. Мне нет до этого дела. Но это все вранье, ложь, поза - я никогда тебе не поверю...
– Тебе Надя сказала?
– Надя?.. Там была Надя?.. Слушай, Лев Ильич, я могу ведь мгновенно отобрать у тебя дочь, мне стоит только солгать еще раз - а еще раз уже не значит солгать. Ты это понимаешь? Я не сделала этого. Но я тебя предупреждаю... Я еще могу это сделать.
Лев Ильич поднял руку, защищаясь.
– Я могу это сделать и обещаю тебе, что если ты попытаешься забрать у меня дочь, я... сделаю это.
– Ты убьешь ее, - сказал он.
– У меня нет других средств. Не вынуждай меня.
– Она меня любит, я и не знал, как она меня любит.
– А что ты знал, что ты вообще знал про кого-то, кроме себя? Думаешь, я хоть что-то забыла -
да, уж конечно, не все, но помню, помню - и то, какие у тебя бывали лживые глаза, когда все на дни рожденья чьи-то таскался, и как, когда мою работу - мой перевод, над которым билась чуть ли не три года, зарубили, совсем отказали, три года кошке под хвост - ты и спросить меня про это забыл! А десятилетие нашей с тобой счастливой встречи? Забыл? Ну как же, помнишь - и свое письмо с восклицательными знаками, и цветы посреди зимы. А ведь больше ничего не запомнил - куда тебе! Большое торжество, шикарный ресторан - все как у людей. А девочку, манекенщицу за соседним столом помнишь, как она нашему счастью умилялась, плакала? Ты думаешь, я не видела, как ты записывал ее телефон, тут же обо всем и договорились, прямо за тем нашим юбилейным столом... Что ты про кого-то другого мог знать - ты и себя никогда не знал, иначе б захлебнулся в своей пакости. Не знаю, как там и в кого ты теперь веришь, ходишь к священнику, что-то ему про себя рассказываешь - он бы со мной поговорил, у меня есть что про тебя рассказать. Может, ты меня с ним сведешь? Или у вас так не положено?– Зачем ты это все говоришь?
– А затем, что я только-только опомнилась, все припомнив, только сейчас поняла, сколько сил и времени, да уж наверное и таланта - что, скажешь, и таланта во мне никакого не было? Сколько я бросила в то, что ничего такого не стоило. Ты никогда не был мужчиной, а всегда только мальчиком - капризным, избалованным еврейским щенком, которого нужно было оберегать, защищать, отдавать себя для твоего самоутверждения и обманывать для тебя самого. А ты и на это соглашался, на мой обман. Но это был мой обман, ты и за это не отвечал.
– О чем ты говоришь, Люба?
– Не о том, о чем ты думаешь. Да, я тебе изменяла - но как это всегда было ужасно! Потому что я не тебе - себе изменяла, потому что я не могла и не сумела ни разу убежать от себя - ничего не могла поделать с тем, что любила тебя всегда и во всем - и как мальчика, и как то, что сама слепила, и как свое оправдание, как свою надежду на то, что однажды проснусь - и ты окажешься тем, кем тебя когда-то увидела. Увидела, поверила и, как последняя сентиментальная дура, через всю жизнь протащила эту надежду и веру.
– Господи, Люба, какое это страшное непоправимое недоразумение, но ведь и я...
– Что и ты? Сейчас ты меня не обманешь, у меня уже нет ничего, что могло бы ждать обмана, пусть правды - у меня ничего нет, ты все забрал. Кто я такая, зачем?
"Господи, как я любил эту женщину!
– думал Лев Ильич.
– Но может... да не может, конечно же, она во всем права, потому что главным у меня всегда была не любовь, которая всего надеется и переносит, а ревность, слепая, жалкая, забывшая обо всем." И он вспомнил, что и лагерь, когда про него, случалось, думал - а кто у нас о лагере не думает?
– так не того боялся, что он там, а что она останется без него здесь - одна, без его глаза и никакой возможности не будет хоть что-то узнать и представить. И он так ясно ощутил тот липкий ужас запертой, брякнувшей замком двери, из которой, он знал уж, не выберешься, хоть голову себе об нее разбей. Не ужас лишения свободы, а страх, что не сможет быть возле нее и про нее все знать. "И все это я тащу сюда, в новую жизнь?" - с отчаянием думал он.
– А Иван?
– спросил Лев Ильич.
– Ивана ты любишь?
– Какое тебе дело до этого? Зачем тебе так беспокоиться? Я сказала, что сама во всем виновата, а ты ни за что не отвечаешь - как уж напоследок не утереть тебе слезы!
– Люба, но этого не может быть! Это все чепуха какая-то, глупость, это какой-то страшный сон, может, мы проснемся - и все не так?
– Что сон, от чего проснемся? Что не так, когда все так! Да я тебя лучше знаю, тебе и в этом, последнем надо помочь - за тебя сделать. Казалось бы, придумал, нашел себе игрушку, играй в нее! Но ты и здесь хочешь, чтоб я все сделала за тебя, потому что и игрушка у тебя фальшивая и игра лживая...