Отверзи ми двери

Звякнули в дверь.

– Открыто!
– крикнул Марк и шагнул в коридор. Федя подошел к Льву Ильичу и стиснул ему руку.

– Я неправ? Да, неправ?.. Может неправ, но я не могу, не хочу делать то, за что сам перед собой не смогу ответить. Может, когда пойму, может, это... слабость и я такой жалкий, напугавшийся, сам себе лгущий, изворотливый перед собой... А ладно, все равно, спасибо вам, я даже не ожидал, как вы его сразу за глотку...

"Можно?" - услышал Лев Ильич Танин голосок.

Федя кинулся из комнаты.

"Познакомьтесь, Марк - это Таня."

"Раздевайтесь, сейчас я всех чаем буду поить."

"Спасибо, мы пошли. У нас..." - Федя говорил сурово, готовый пресечь любую улыбку.

Лев Ильич вышел в коридор. Таня, уже расстегнувшая было пальто, снова его застегивала. На Льва Ильича она и не взглянула.

– Заходите, как время будет, - сказал Марк.
– Всегда рад.

– Лев Ильич, еще раз спасибо, - Федя открыл уже дверь на лестницу, но вдруг резко остановился.
– Да нет, я не о том, вы еще что-то подумаете! Я за то, что только что вам сказал...

Таня подняла глаза на Льва Ильича - она, и глядя на него, его не видела. "Ну и хорошо, подумал он, не мне ж такое..."

– Лев Ильич, идите сюда!
– позвал его Марк из кухни.

На плите пыхтел чайник, Марк колдовал над заваркой.

– Это и есть одно из доказательств бытия Божия?..
– спросил он. Убедительно. Да, с господами интеллигентами только водку пить. Спасибо, хоть сразу, а то б...

Лев Ильич присел на табуретку возле покрытого пластиком стола, у темнеющего на глазах окна. На подоконнике стоял транзистор с торчащей антенной. Марк повернул выключатель, под потолком зажглась голая - без абажура лампочка, поставил чашки, банку варенья.

– Вина нет. Да вам уж сегодня поставили... Хоть надо бы - трясет от злости. Как ни привык к таким номерам, а каждый раз руки чешутся. Вот вам доказательство, и никаких Тань, все элементарно.

Лев Ильич молчал.

– А вас действительно с работы гонят?

– Оно к лучшему.

– Что думаете делать?

– А я еще не думал. Пойду сторожем в детский сад.

– Сколько лет вы там проработали?

– Пятнадцать.

– Ого! Хотите сделать заявление?

– Чего?
– изумился Лев Ильич.
– Кому?

– О гонении за веру, на конкретном примере. Для прессы, он кивнул на транзистор.
– Или я, про случай с вами.

– Ну сделал. Дальше что? Меня восстанавливают?

– Едва ли. То есть, скорей всего, нет. Но нельзя давать спуску ни в чем.

– Чем вы занимаетесь, Марк?

– Где я работаю? В одном институте. Но это вроде детского сада, который вы себе придумали. Только денег побольше.

– Но я действительно буду сторожем, если меня возьмут.

– Что значит "действительно"?

– Это будет моим занятием.

– И все?

– И все.

– Тут уж я вам не поверю, простите. Потому что, если вы даже будете работать каждый день, хоть сторож чаще всего посменно, а верней всего, в детском саду у ночного сторожа целый день свободный, во всяком случае шестнадцать часов времени вам в любом случае девать будет некуда.

– Вы знаете, Марк, если мы говорим всерьез, а не просто упражняемся в остроумии, то мне вам нелегко ответить. Верней, объяснить. Но поскольку вас интересуют факты, а выводы, как я понял, вы любите делать самостоятельно... Меня гонят с работы не только за то, что я хожу в церковь, верней сказать, в трудовую книжку, конечно, запишут нечто другое: "невыполнение задание по командировке". И это будет вполне справедливо. Я вернулся две недели назад, получал зарплату и ничего - просто совсем ничего за это время для редакции не сделал.

– Ну за это не выгоняют человека, проработавшего перед тем пятнадцать лет.

– Да я не про то - выгоняют-не выгоняют. Я просто к тому, что у меня было не по шестнадцать часов свободных, а по двадцать четыре каждый день. И у меня не было не только часу пустого времени, но и одной минуты, я прожил за эти две недели - с тех пор как крестился, такую жизнь, какой, наверно, не было все предыдущие сорок семь. Вот вам к разговору о том, чем я буду заниматься.

– То есть, собственными переживаниями?

– Назовите хоть так.

– Или спасением собственной души, если научно?

– Это верней и по существу.

– Ну а остальные, все вокруг - кто страдает, кого убивают, кто иначе относится к проблеме участия в общественной жизни, а его из нее выталкивают?

Лев Ильич улыбнулся:

– Этот самый вопрос я сегодня, по слабости, задал юноше, у которого даже некое физиологическое отвращение ко всякому казенному учреждению. Он просто не может переступить его порог.

– И что он вам ответил?

– Что его участие в общественной жизни выражается в том, что он стремится полностью от нее себя изолировать - хочет, чтоб его оставили в покое. Мечтает всю жизнь просидеть в закутке, за шкафом. Только там, полагает он, сможет услышать то, ради чего родился на свет Божий.

– А, это, наверно, ваше четвертое доказательство бытия Божия?..

Лев Ильич снова не ответил.

– И вы находите такую позицию достойной?
– спросил Марк.

– Спасение собственной души - это не жизнь в закутке. Вторая главнейшая заповедь Господня: возлюби ближнего, как самого себя.

– Это все абстракции. Во всяком случае, со столь пассивной позицией с преступлениями или, пусть по-вашему, со злом, не справишься.

– Помилуйте, Марк, обратитесь к собственному опыту, да разве любовь бывает пассивной?

– Любовь в современном мире, где зло угрожает самому существованию человечества, всего лишь хобби, во всяком случае, не дело для человека, чувствующего ответственность.

– Ответственность за что?

– За жизнь ближнего, которого надо не возлюбить, как вы говорите, а избавить от страданий.

– А за себя?

– А собой я заниматься не имею права. У меня на это нет времени, потому что и двадцать четыре часа мало на то, чтоб не как-то там туманно-мистически, а реально спасать ближнего.

– Тогда вы последовательный человек, и Вольтер в точности выражает вашу философию жизни: считаете, что я безответственный эгоист-себялюбец, а готовы, не задумываясь, писать заявление в мою защиту. Ну не чушь ли?

– Видите, как действительно странно: христианин утверждает, что возлюбил ближнего, а защищать даже себя самого не хочет - не то чтоб других! А я, отрицая эту любовь, готов за вас в петлю. Чья позиция благородней?