Оула

Оула растерянно улыбнулся. Накопившиеся за последние сутки неприятности, как лужи после дождя потихоньку уходили.

«Ладно, прости меня парень!.. — с запозданием про себя проговорил он. — Что поделаешь, раз попал в аккурат под мои сплошные неудачи.»

Он опять мысленно пробежал вдоль прошедшего дня такого длинного и несуразного: «И что меня понесло сюда!?…. Столько дел дома…: «сябу» совсем развалились, Ромкину «недалесь» надо чинить, молодых хоров приучать в упряжке ходить…, рыбки подсушить бы еще….»

Где-то на краю поселка тонко заныл сепаратор. «Дойка закончилась,» — отметил мимоходом Оула. На реке взревел, будто от боли лодочный мотор и тут же затих. Послышался голос, ему сонно ответил другой, еще один…. «Проснулась деревня!» — почему-то с неприязнью подумал Оула и, тяжело поднявшись, вошел в дом.

Дверь в комнату журналиста была плотно прикрыта. «Спит бедолага,» — тепло думая о соседе, осторожно ступая по скрипучему полу, Оула прошел на кухню. Спать не хотелось. Трезвела голова, а выходить из чарующего алкогольного дурмана совсем не хотелось. Он посмотрел на холодильник, но своевольничать не стал, точнее не мог. Опять уселся на свой стул, взял в руки пуко и завертел в руках…

Вдруг рядом, будто в самое ухо ворвался молоденький, звонкий голос Ефимки и заспешил, заторопился захлебываясь, путая русские и ненецкие слова, заговорил: «Оула, разве это правда, что говорит Максим, а!?… Я не знаю, где твоя страна Лапландия!.. Меня немного учили, что мы живем в Советском Союзе, а все остальные вокруг нас враги… А Максим говорит, что мы с тобой дальние родственники!?… Эй, Максим, ты так говорил!?»

Оула откинулся на спинку стула и закрыл глаза.

Тотчас взметнулись к небу высоченные ели и кедры. Мягко зашумел ветерок, путаясь в густой хвое, срывая с веток терпкий, горьковатый запах смолы, а снизу от корневищ он поднимал дурманящий дух багульника и перемешивал с дымом костра, в результате чего по лесу стлался удивительно уютный, сладковатый аромат таежного лета.

— Что ты такое говоришь!? — испугался Оула.

— Спроси у Максима… — не унимался Ефимка.

Максим, скорчившись у костра, вырезал на бересте какие-то линии, черточки, значки. Он называл это картой.

— Эй, недоросли, готовьте побольше дров на вечер, начнем постигать науки, братья вы мои исторические, — с теплой, лучистой улыбкой ответил Максим и опять взялся за бересту. — Ученье, дорогие мои потомки древней Угры — это светлое, сытое лето, а не ученье, двоечники — длинная, голодная зима!..

— Чево-о!? — недоверчиво, с растягом говорил Ефимка.

— Чево, чево, дрова говорю, готовь, заочный сын тундры, — Максим поднимал слезливые от дыма глаза и подмигивал обоим. — Дайте время, всему вас научу, что сам знаю.

Отбиваясь от надоедливых комаров и поглядывая на своих новых друзей, Оула готовил укрытие — небольшой навес из березового каркаса и мохнатых еловых веток. Это была его, как говорил Максим, «штатная», ежедневная обязанность — «строить дом». Дрова и огонь — на Ефимке. Приготовление пищи, мытье посуды, а в свободное время ведение «бортового журнала» с вычерчиванием маршрута движения — на самом Максиме. Охотились и ловили рыбу в основном опять же Оула с Ефимкой.

Оула открыл глаза. За окном по-хамски, грубо прогудела машина, заставив стекла неприятно задрожать… За стенкой пискнули пружины под журналистом… «Зря я его обидел, — мелькнуло в голове, — ладно пойду, прилягу.»

Но сон не шел. А лежать с закрытыми глазами еще хуже, тогда точно такое полезет, не остановишь!.. Он сел, глубоко провалившись в податливую панцирную сетку. «Ну и постели…, как детские люльки, честное слово! — Оула привычно потер правую щеку. — Пойду-ка я к Бабкину, да скажу что, мол, извини сосед, пошутил я про поездку, какая там, мол, заграница на старость лет… Поймет… и обрадуется…»

Оула прошел на кухню. Налил в стакан остывшей воды из чайника. Яркие, цветастые пакетики да коробочки как магниты притягивали глаза. Он сел на стул и завертел в руках шуршащие упаковки. «Хоть бы одним глазком!.. Нет, так видно и умру, не увидев дома…».

Топоток по деревянному настилу теплосети Оула услышал еще загодя. «Кого идолы несут в такую рань!?» — он сдвинул брови и стал ждать. Прогрохотав на крылечке, в сенях, наконец, в прихожей торопливые, тяжелые шаги перешли на громкий голос:

— Эй, Олег Нилович!? Саамов!?

— Здесь я, здесь! — подал голос Оула. — Тише-то не можешь, люди спят!?

— А, вот ты где, — глупо улыбаясь, на кухню тяжело вошел раскрасневшийся то ли от быстрой ходьбы, то ли с похмелья главный зоотехник Андрющенко. — Я за тобой, Нилыч, — заговорил он шепотом, от которого тоже можно было зажимать уши, — Андрей Николаевич послал. Через полчаса борт будет с Надыма. Спецрейс на Яры. Летишь, нет!?

— А как же, милый, вот спасибо-то Бабкину! Ох и выручил он меня! — Оула соскочил со стула, схватил свой рюкзачок и начал запихивать в него свертки с едой, которые недавно выкладывал. Но вдруг остановился, подумал секунду и стал обратно доставать и раскладывать их на столе.

— Ну, я побежал, Нилыч, а то я прямо с оперативки, — опять громко напомнил о себе зоотехник и шумно пошел к дверям.

— Бабкину передай спасибо от меня огромное, слышишь, нет!? — вдогонку проговорил Оула.

— Ладно, ладно, передам, — уже из сеней подал тот голос, — а ты давай быстрее, ждать не будут.

Собравшись, Оула приоткрыл дверь к журналисту и нарочито громко прокашлялся….

— Виталий, — проговорил он с теплотой в голосе, — ты прости меня старика, я ведь без умысла…, ты вроде как… свой, мож, поэтому я и разговорился… Ну, бывай, журналист… — он закрыл дверь и быстро вышел из дома.

Виталий проснулся, едва ранний и шумный гость появился еще в сенях. Он лежал с закрытыми глазами и прощался с Олегом Ниловичем Саамовым, теперь, как ему казалось навсегда. На душе было пусто и горько оттого, что так нелепо произошло их знакомство, а вчера совсем неожиданно состоялась вот эта их вторая, какая-то нервная встреча, добавившая неприятный осадок. Теперь судя по тому, что принес гонец от Бабкина — все, больше они уже никогда не встретятся. Ну во всяком случае, если только совсем случайно…

Когда скрипнула дверь в его комнату, и Олег Нилович недвусмысленно прокашлялся, Виталий старательно изобразил мертвецки спавшего. Не хотелось прощаться. Тем не менее, услышанные слова приятно легли в груди и вытеснили горечь. Но вот хлопнула входная дверь, и Виталий почувствовал, что его маленькая, утлая лодчонка дрогнула и стала медленно отходить от берега. Он будто увидел себя в ней, без весла, без снаряжения…, а берег становился все дальше и дальше…

Отшвырнув одеяло, он как безумный бросился натягивать на себя одежду… Ворвавшись на кухню, сгреб в свою сумку все, что было на столе, и выбежал из гостиницы. Расстегнутый, расхристанный, с очумелыми глазами он несся, гремя дощатым настилом, на край поселка, туда, где на высоком шесте, вяло болтался от слабого ветра полунадутый, полосатый конус-«чулок» — непременный атрибут любого аэропорта.