Овертайм

Мы выходили на лед, не ощущая возраста, не обращая внимания на высказывания в Москве, что мы уже не те, какими были 10 лет назад. Мастерство и опыт компенсировали потерю скорости. И не передать словами то удовольствие, какое мы получали от каждой игры. Все соперники, с кем мы разговаривали после матча, обычно говорили: «Ни одна «тройка», ни одно звено не хотят играть против вас». Потому что тяжело было уследить за нашими постоянными перемещениями, за непредсказуемостью движения шайбы. Как пример; Владимир Константинов, наверное, десять раз в сезоне выходил на вратаря один на один, и, по-моему, все десять из десяти он забил. Защитник, которого выводили на вратаря, — это было для Лиги абсолютно непостижимым.

ЛАДА: Если б Слава остался в «Нью-Джерси», я думаю, он вскоре бы закончил играть. А сейчас он получает огромное удовольствие от хоккея. Я его таким счастливым, каким он был в том сезоне, когда «Детройт» установил рекорд Лиги, не видела никогда. Когда они играли «русской пятеркой», то буквально летали по льду. После матча мы обычно видим наших русских ребят из других команд. Они выходят из одной раздевалки, наши — из другой. Пока мы ждем мужей, есть возможность поговорить несколько минут со своими соотечественниками. Разговариваем с ними, расспрашиваем о семьях, о жизни в Америке, а они нам твердят: против ваших у нас вся команда боится выходить, как русские на льду — тренеры не знают, кого выпускать. Все дергаются, нервничают. «Пятерка» показывала такой хоккей, такое вытворяла, что стадион им стоя аплодировал. С восторгом о них всегда писали, везде их принимали, как героев, люди на улице подходили поздороваться, сказать спасибо.

Забавное ощущение: играют перед началом матча американский гимн, а на льду стоят пять наших российских ребят.

Я не сталкивался с расизмом в Лиге, но по отношению к русским иногда бывают и сложности. Я думаю, что это не расизм, а, скорее, антикоммунизм. Те ребята, которые использовали слова типа «грязный коммунист», они и сейчас ими пользуются. Особенно некоторые из чешских игроков, которые до сих пор озлоблены. Но подобные высказывания в Лиге стараются пресечь на корню. Нельзя портить имидж Лиги, а то вдруг кто-то обидится и подаст в суд иск, что в НХЛ нарушают права человека. Попытки бить или запугать «русскую пятерку», конечно, присутствовали, особенно в те моменты, когда команда соперников старалась нас нейтрализовать. Но шайба у нас так быстро «ходила» и ребята так хорошо двигались, что даже если нас и хотели прижать, то обычно не успевали, таранили воздух или сами врезались в борта. Константинов сезон 1995–96 годов закончил по системе «плюс-минус» первым в Лиге, у него набралось «плюс 60» — это очень высокий показатель. Не много возникало угроз у ворот «Детройта», когда мы выходили на лед, но при этом мы много забивали. Константинов попал во вторую «пятерку» Оллстарза, хотя я уверен, как уверены многие в Америке и Канаде, что сезон он провел лучше всех из защитников Лиги. Но так как Володя не имел достаточно рекламы и не так давно обосновался на таком высоком уровне, «приз лучшего защитника» отдали Крису Челлиосу.

Весь сезон прошел для «Детройта» на высочайшем уровне, команда была на таком подъеме, что никто от нас не ожидал ничего, кроме как Кубка Стэнли. Это давление с каждым месяцем чемпионата, а потом с каждой неделей плейоффа все нарастало и нарастало. Я думаю, что оно и сослужило в итоге плохую службу. Эмоционально ребята подсели еще в начале плейоффа, поэтому и не смогли одолеть в полуфинале «Колорадо Эвеланш». Денверцы по мастерству были с нами на равных, а по свежести — значительно превосходили. Вообще, когда команда считается фаворитом (а мы им безусловно считались), это психологически в ряде моментов играет отрицательную роль для фаворитов.

Когда мы проиграли серию «Колорадо», то заодно и весь сезон признали неудачным. Даже те победы и тот рекорд, который мы поставили, болельщиками и прессой в расчет не брался. Выход «Детройта» в четверку лучших клубов НХЛ они признали провалом. У меня на этот счет свое мнение: совсем не просто выигрывать почти каждую игру. Для этого нужно иметь как минимум мастерство каждого отдельного игрока, как максимум — отличную команду партнеров. Когда выходишь на игру, ты не имеешь права говорить себе: сейчас я должен сэкономить силы, потому что впереди игры в плейоффе. Команда в полуфинале играла так, как складывалась ситуация. А она повернулась не в нашу пользу.

Для меня лично сезон сложился успешно. Я был третий в Лиге по системе «плюс-минус» (+37) за 67 игр после Володи Константинова и Сергея Федорова — вполне приличные показатели. Сезон сложился непростой, но с чисто спортивной точки зрения у меня было все хорошо. А в жизни случилось несчастье, которое я тяжело пережил, — мама умерла. Я узнал, что ей плохо, в декабре.

Обычно по субботам я звоню родителям в Москву узнать, как у них дела. Отец лежал в больнице, он неважно себя чувствовал, и я все время разговаривал с мамой. А в этот раз звоню — отец берет трубку, спрашиваю, что случилось? Он отвечает что вернулся из больницы, так как маме очень плохо, ее мутило всю ночь, она вся желтая и они не знают, что делать. Я ему велел позвонить Андрею Петровичу Сельцовскому — главному врачу Боткинской больницы. Андрей Петрович — отличный доктор и добрейший человек, который никогда не отказывал никому в помощи. Отец отвечает, что он все же начнет звонить в «скорую помощь», потому что пока до нее дозвонишься — неизвестно что с мамой будет.

Я нашел Сельцовского сам. Андрей Петрович лежал с тяжелым гриппом, но велел, чтобы отец срочно вез маму в приемный покой больницы, дежурный врач их встретит. Жена Андрея Петровича, Ольга, поехала в больницу, чтобы все проконтролировать. Сразу, как только маму привезли, пришлось положить ее в реанимационное отделение, состояние у нее было очень тяжелое. В три часа ночи в Детройт позвонил наш знакомый, который съездил в больницу узнать, как дела. Ему сказали, что у мамы онкология в последней стадии. Я проплакал всю ночь, хотя никогда не был расположен к слезам. Я считал, с мамой никогда ничего не случится.

Всего пару месяцев назад я провожал Ладу в Москву, Юрию Георгиевичу, ее отцу, становилось все хуже после операции, когда вырезали опухоль на легких. Обнаружили ее поздно, он уже совсем плохой был. Лечащий доктор нам позвонил и сказал, что, скорее всего, отец Лады до Нового года не дотянет. Прощаясь, я сказал: «Лада, побудешь сколько надо с папой и заодно выяснишь, что там происходит с моей мамой. Не волнуйся по поводу меня и Настеньки, ничего страшного с нами не случится».

В это время рядом не было ни тещи — она не могла улететь из Австралии, — ни никого из родных. Когда команда уезжала, Анастасия жила то у Ларионовых, то у Браунов. Я собирал в баул вещи, сажал Настю в машину и вез на три-четыре дня к Игорю и Лене, потом возвращался с ней в Детройт, какое-то время жил дома, потом опять отъезд — собирал другой баул и теперь тащил дочку к Дагги и Моурин, там трое детей, четвертого не заметят. (Сейчас у Браунов уж четверо ребят.) С Ладой мы перезванивались каждый день, она мне рассказывала, что происходит с ее папой, как самочувствие моей мамы. Пару раз у нее, оказывается, уже наступала критическая ситуация, но они скрывали это от меня, хотя я чувствовал; там творится что-то неладное.

Перед Новым годом Лада схоронила Юрия Георгиевича и вернулась домой. И тут же мне звонит доктор: они прооперировали маму, все прошло успешно. Я спрашиваю его, почему мне ничего не говорили про операцию? «Случилась экстренная ситуация, мы обязаны были положить ее на стол. Счастье, что хорошие профессора в это время дежурили, они сумели опухоль убрать, почистить все вокруг, вроде бы картина не такая плохая». Через пару дней сообщают: маму перевели из реанимации, она чувствует себя лучше. Это меня успокоило.

Начинался Оллстарзбрейк, следовательно, наступал короткий перерыв в чемпионате. Я подошел к Боумену, рассказал ему о болезни мамы. Скатти велел, чтобы я собирал вещи и отправлялся в Москву. Если что, они и без меня поиграют, чтобы я о чемпионате и не вспоминал. «Это очень важно для тебя, сколько тебе надо времени, столько и живи в Москве, только иногда позванивай, рассказывай как там дела, что происходит».

На следующий день мы должны были играть в Вашингтоне. Я собрал вещи, полетел со всеми в Вашингтон, отыграл матч и на следующее утро перебрался в Нью-Йорк, а из Нью-Йорка — в Москву. Отец меня встретил в Шереметьево, и сразу из аэропорта мы поехали в больницу. Я зашел в палату и испугался, увидев маму. Она выглядела так плохо, что я оказался в шоке. В таком состоянии я никогда ее не видел, хотя ей многое пришлось в жизни пережить. Я попросил перевести маму куда-то, где получше, но она сказала, что не хочет в отдельную палату. Как я ее ни просил, как ни уговаривал, она отказалась перебираться. Здесь, в пятиместной палате, маме было, наверное, не так страшно. Отец проводил с ней все время: с утра до позднего вечера, уходил домой только поспать. С того дня, как мама меня увидела, она стала плакать: «Зачем ты приехал, тебе играть надо, сынок. У меня все хорошо». Я ей объяснил, что у меня отпуск, я приехал по своим делам в Москву, решив заодно навестить и ее. И с того же дня, как я прилетел, ей становилось все хуже и хуже. Как мамина сестра тетя Катя потом говорила: «Видно, она тебя ждала».

Глава 11 Радости и потери

Когда я прилетел в Москву, у мамы наступило резкое ухудшение. Но после разговоров с лечащим врачом у меня появилась надежда, что все обойдется благополучно. Возвращаясь к тому, как меня отправлял в Москву Скатти Боумен, я не могу не вспомнить похожую ситуацию, которая случилась в начале 80-х с Андреем Хомутовым. Родом Андрей из Ярославля, родители Хомутова там и жили. Неожиданно в Архангельское дозвонилась его мама: «Отец совсем плохой, просил, чтобы ты приехал». Я помню, как Андрей пошел к Тихонову: «Виктор Васильевич, мне нужно съездить домой, очень плохо с отцом, хочу с ним повидаться». Тихонов ответил классически: «Ты ведь не доктор, чем ты ему поможешь? Надо играть».